Никто не хотел убивать
Шрифт:
— Но это очень важно, пап.
Сообразив, что парню не очень-то приятно разговаривать с отцом в присутствии «дяди Саши», Турецкий, как о чем-то само собой разумеющимся, произнес:
— Дима, может мне выйти?
Видимо не зная, что ответить, Шумилов явно растерялся, но его опередил Игнат:
— Да, пожалуйста, дядя Саша. Буквально на пару минут. Я… я вам буду очень благодарен.
Игнат действительно задержался в кабинете отца не более двух-трех минут. Уже проходя мимо Турецкого, который курил в приемной, стоя у окна, он дурашливым жестом отдал
— Деньги, поди, канючил? — спросил Турецкий, стоя на пороге кабинета.
Шумилов обреченно кивнул и развел руками.
— Не понимаю, ест он эти «бабки», что ли? Недели не проходит, чтобы он не завел свою песню. А представляешь, что будет, когда у него появятся женщины?..
— Представляю, — согласился с ним Турецкий, думая в то же время о том, как бы без особых последствий для Шумилова рассказать ему о том, что последним человеком, который видел Савина живым, был его двоюродный брат, вице-президент компании Глеб Шумилов, и было это в то самое время, когда убили Савина. Около трех ночи…
И еще один вопрос не давал ему покоя. Что именно мог делать Глеб Шумилов в столь позднее ночное время в лаборатории Савина?
Спросил. И реакция была предсказуемой.
Шумилов побледнел, под правым глазом дернулся какой-то нерв, и он как-то очень тихо спросил, почти выдавил из себя:
— Саша… ты… ты считаешь, что это… что это он убил Савина? Но… но зачем?!
Турецкий вздохнул и тяжело опустился в кресло.
— Ну, во-первых, я пока что так не считаю, а во-вторых…
— Но ведь ты сам сказал, что Глеб…
— Да, — повысил голос Турецкий, — Глеб единственный, кто был в лаборатории в ту ночь. И единственный, кто может хоть что-то сказать по этому поводу. А его нет! Ты понимаешь, нет, хотя он обязан быть на рабочем месте! И я тебе, Дима, больше скажу. Если он не объявится, мы вынуждены будем объявить его в розыск.
Сказал и пожалел — на Шумилова было больно смотреть.
После того случая, когда от удара ножом в живот едва не погиб Агеев и его с великим трудом вытащили с того света, Ирину словно подменили. Она примчалась на дачу, где в глухом одиночестве отсиживался Турецкий, заподозрив жену в любовных шашнях с Плетневым, бросилась ему на шею и почти запричитала по-бабьи:
«Идиот! Милый! Да как ты только мог такое подумать! Я же люблю тебя, люблю, а ты… Все, хватит! Наигрались в ревность. Жизнь-то такая короткая! Филю вон… Агеева… а ведь и ты мог быть на его месте. Одевайся, поехали. Домой поехали. А дачу эту я спалю к чертовой матери».
Она плакала, второпях собирая в сумку его вещи, говорила что-то еще и еще, а потом схватила сумку, ухватила его за руку и потащила за собой к машине.
Он хотел поддаться, потому что любил свою Ирку, и он поддался ей. И теперь уже ехал вечерами не на дачу, где его ждали осточертевшие сардельки и столь же приевшиеся, купленные в деревенском магазинчике пельмени, а домой — к вполне человеческому ужину и вечернему чаю у телевизора.
Правда, где-то в глубине чисто мужского подсознания он все еще подозревал ее в измене и предательстве, недаром ведь в каждом пятнадцатом мужике старше сорока лет тлеет «синдром Отелло», и поэтому окончательно сближения так и не получилось, хотя Ирина Генриховна и пыталась делать все что могла.
Ирина уже знала о том, что случилось в «научно-исследовательском центре Шумилова», как сам Шумилов в шутку называл свой лабораторный корпус, и поэтому единственное, что она спросила, когда Турецкий приехал домой: «Неужто это Глеб?!»
— Утверждать, конечно, нельзя, но… По крайней мере, все это склоняется не в его пользу, — уклончиво ответил Турецкий. — К тому же его исчезновение…
— Но ведь, возможно… — попыталась было возразить Ирина Генриховна, однако Турецкий даже не дал ей договорить.
— Хочешь сказать, что мог задержаться у какой-нибудь женщины? Запить, в конце концов?
— Да.
— Исключено!
— Но почему?
Турецкий сморщился, словно яблоко кислое надкусил, и как на маленькую посмотрел на свою жену.
— Ты же психолог, Ира! Психолог-криминалист. А вопросы задаешь студента-первокурсника.
Он явно пытался уколоть ее, причем с ударом по ее профессиональному самолюбию, однако она сочла за лучшее не обращать на это внимания.
— И все-таки?
Турецкий невыразительно пожал плечами. Однако надо было отвечать и он, уже дожевывая кусочек филейного жаркого, устало произнес:
— Насколько мне известно, этот братишка Шумилова более двух-трех бокалов сухого вина вообще на грудь не принимает. Об этом мне Димка говорил. А что касается женщин, — вздохнул он, — так это не тот типаж, чтобы бросаться во все тяжкие из-за той же страсти или любви. Короче говоря, мужику уже под сорок, а в эти годы, как сама понимаешь…
И замолчал, скривившись. То ли из-за какой-то ассоциации, то ли из-за того, что целый день общался с Антоном Плетневым, к которому все еще продолжал ревновать свою жену, но на него вдруг «навеяло», и он счел за лучшее не развивать далее эту тему. И без того в груди продолжала теплиться незатухающая боль.
Промолчала и Ирина Генриховна, хотя могла бы многое чего рассказать насчет «остепенения» сорокалетних жеребцов. Причем на конкретных примерах, которые можно было бы обозначить коротеньким, но емким определением — «Турецкий и K°», то бишь компания. Ни одной смазливой «юбчонки» не пропускали — и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят.
Впрочем, что было, то быльем поросло, а сейчас надо было учиться жить «с новой страницы», не зачеркивая при этом все то хорошее, что было раньше. А была любовь, которая, кажется, все еще осталась.
— А что Дима? — спросила Ирина Генриховна, уводя разговор от слишком опасной темы. — Я имею в виду по поводу Глеба.
— В шоке.
— Но он-то хоть понимает, что…
— Понимает, все прекрасно понимает. И в то же время не верит, что Глеб способен на подобное.
— А ты?.. Ты сам-то веришь?