Никто не хотел убивать
Шрифт:
На его скулах вздулись желваки, стало трудно дышать, но чем больше он злился, тем спокойнее и вальяжнее становился Игнат. Теперь уже в его глазах плескалось откровенное презрение. Да еще, пожалуй, с трудом скрываемая ненависть.
— Ах да, — наконец-то выдавил он из себя, — я совершенно забыл, что вы такой большой милиционер. И устроить можете любой шмон, любой произвол.
— Щенок! — взорвался Турецкий. — И вот тебе мое условие. Или ты идешь к отцу и все ему рассказываешь, после чего кончаешь с наркотиками,
И замолчал, начиная понимать, что откровенные угрозы здесь не помогут.
— Что, прямо сейчас идти? — заинтересованно спросил Игнат, не дождавшись окончания фразы.
— Да, прямо сейчас!
— Но сходу решиться на такой шаг… Вы позволите мне подумать?
— Подумай!
— В таком случае я покину вас на пару минут.
— Можешь даже на пять минут.
— Спасибо, дядя Саша, — иронически расшаркался Игнат и тут же скрылся за тиром.
Почти сразу же подошла Настя с тремя брикетами сливочного пломбира в целлофановом пакете. Она была не в себе и смотрела на «дядю Сашу» полными ужаса глазами.
— Ты что, слышала наш разговор? — злясь на себя за несдержанность, мрачно спросил Турецкий.
— Я… совершенно случайно.
— И что?
— Он что… Игнат… действительно наркоман?
— А ты что, не замечала?
— Ну-у, — замялась Настя, — вроде бы что-то замечала в последнее время, но предположить, что он наркоша…
— Наркоша, мать вашу! — взорвался Турецкий. Однако тут же взял себя в руки и уже спокойнее произнес: — Он, кажется, действительно любит тебя, да, любит, и ты… ты смогла как-то повлиять на него?
— Не знаю, — замялась Настя. — Но я… я попробую.
— Уговоры, думаю, не помогут.
— Я знаю, он слишком упрямый, но я…
Она, кажется, приняла решение.
— Он действительно меня любит и не захочет расстаться. А если я сейчас уйду… Да, я уйду и не буду ему звонить. И пусть он делает выбор — либо я, либо наркотики. Передайте ему, пожалуйста, это.
И ушла, сунув в руку Турецкого целлофановый пакет с мороженым. Единственное, что успел заметить Турецкий, так это то, что на ее глазах наворачивались слезы.
Растерявшийся от столь решительного и в то же время кардинально-жестокого поступка Насти, что уже требовало определенного уважения, Александр Борисович даже не заметил, как откуда-то из-за кустов вынырнул Игнат. Взвинченно-счастливый, может быть, излишне веселый и совершенно не похожий на того Игната, который всего лишь минут пятнадцать назад ненавидящими глазами пялился на своего крестного. И не надо было заканчивать курсы криминалистов-психологов, чтобы определить истинное состояние парня.
«Щенок паршивый!» — мысленно выругался Турецкий, понимая, что его крестничек обвел маститого «важняка» Генеральной прокуратуры России вокруг пальца, как начинающего недоумка-стажера. Впрочем нынешние стажеры, хваткие да ушлые, в этих вещах разбираются, пожалуй, лучше, чем он, почивающий на лаврах седеющий маразматик.
Времечко, мать его!
— А где Настя? — спросил Игнат, заметив в руках своего дяди Саши целлофановый пакет с мороженым.
Турецкий вдруг почувствовал, как в его груди разбухает какая-то жуткая волна злости и жалости одновременно.
Сунул в руку Игната пакет и, едва сдерживая себя, чтобы только не сорваться и не накричать на парня, который, оказывается, уже данным давно вырос из детских штанишек и пошел по жизни своим собственным, но очень страшным путем, осевшим голосом произнес:
— Что, уже закинулся? Невмоготу было? Даже не мог дождаться, когда разговор закончим?
Он говорил эти слова, в общем-то, совершенно пустые и никчемные в данной обстановке, смотрел на Игната и видел, как тот превращается снова в ощетинившегося, злобного зверька.
— Ну что ж, если тебе это помогло…
Однако Игнат уже не слушал его.
— Где Настя? — повторил он, шаря глазами вокруг себя.
— Ушла.
Игнат уставился колючками глаз на Турецкого. И единственное, что в них можно было сейчас прочесть, это абсолютное непонимание всего, что происходит. Словно он вынырнул из другого мира.
— Как ушла? Куда?
Тянуть резину не имело смысла, и Турецкий как можно спокойнее произнес:
— Да, ушла твоя Настя. Правда, куда ушла, не знаю.
Игнат дернулся было в сторону кустов, и Турецкий, чтобы только успеть сказать главное, заторопился:
— Слушай меня! Настя просила передать, что не вернется к тебе до тех пор, пока ты не станешь нормальным человеком. Ты слышишь, нор-маль-ным человеком!
Он хотел было еще добавить, кому, мол, захочется связывать свою жизнь с наркоманом, но Игнат уже не слушал его. Его кулаки сжались, и было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы не наброситься на того, кого только что уважительно называл «дядя Саша».
— Да как вы… как вы смели?!
На него было страшно смотреть, и Турецкий решительно выдвинул свой последний довод:
— У тебя двадцать четыре часа. И если ты за это время не предпримешь чего-либо кардинального, я имею в виду относительно лечения, то я сам пойду к твоему отцу.
— Да плевать я хотел на вас и на моего отца! — взвился, истерично завизжав Игнат. — А вы… ты — отвратительный мент! Мент, мент, мент! И не смей приближаться ко мне!
Его лицо, бледное до этого, покрылось красными пятнами, в уголках рта появилась пена, он выкрикнул еще что-то — резкое, злое и обидное, и, спиной отступая от Турецкого, словно боялся, что он схватит и заломает его в самый последний момент, кинулся через кусты в глубину парка.