…Нимант, Нован, Персонн
Шрифт:
Раньше переворачивал сумасбродный будильник, и наступал покой. Так сказать, ставил визгоизвергателя с ног на голову – под давлением собственного веса истошные звуки прекращались. Потом забросил пустое занятие: возвращать взбалмошный механизм (после того как он стоя вверх тормашками неведомо отчего прекращал свои мерзкие трели) в прежнее состояние. Стоя перевернутым, механизм продолжал исправно работать, вот только не плодил, извергая из собственного нутра, раздирающих визгов. Разве это беда? Ну, стоит перевернутым – мне нисколько не сложно распознавать время при столь необычной подаче. Каково ему? А что ему сделается? Время показывает, не беспокоит спонтанным звоном. Чего ещё нужно?! Только она считает: если 6 – должна внизу стоять, а 12 – вверху, а 9 – слева, а 3 – справа, именно так должно быть, а не наоборот. Очень спорный тезис. Напоминает о дискриминации леворуких детей. Пробовал вступить в дискуссию – бесполезно, наткнулся на неприступную стену непонимания. Говорит: не могу видеть этот абсурд. Очень спорный посыл. Вокруг столько скопилось явного абсурда, с которым мы свыклись, и видим, и готовы видеть ежедневно и ежечасно, однако ведем себя скромно и понимающе… К перевернутому будильнику, наверное, можно также привыкнуть. Нисколько не раздражает и не гневит его беспардонный, его издевательский вид. В чем издевательство, если желаешь стоять на голове, если желаешь быть иным? Попахивает диктатурой, насилием над личностью, тоталитаризмом… Желал ли он? Но мы не знаем и обратного… При чем тут механизм? Разве механизм не может быть личностью? Нет? Ладно. Возможно не теперь, когда-нибудь после, в будущем, когда все будет по-иному? Нет? Ладно. Пришлось вернуть послушный механизм в прежнее положение. Эврика! Взял липкую ленту, вжал ею кнопку, закрепил-протянул-приклеил другой конец сзади – молчит будильник, присмирел. Ну как? Молчит и она, только не от смирения вовсе – сказать вроде бы нечего. А хочется, так хочется; вижу – ох, как хочется… Ладно, хватит об этом. Пора двигаться дальше.
Уснул, спал, восстал, почесал (где нужно). Она спит рядом – пусть спит. Но где радость сердца, веселье души? Пошел в уборную. Шумы за прикрытой дверью: breve silentium 2 ; за ним – кряхтенье негромкое; за ним – звонкое бззжжж, шумное пффшшш, раскатистое прррффьююю, и – тут же – суховатое, исторгнутое пфуукххх; за ним – шуршание, отрывание, вытирание; за ним – шустрый звук уносящейся воды; за ним – шум бурного наполнения фарфоровой чаши; за ним – выход обновленного человека. Здорово нас придумали: стоит только напрячься, вывести смрад вчерашнего дня, и скепсиса как не бывало. Будто бы только родился. Не буквально, конечно, да и чтобы полностью обновиться – такому объему не уместиться! Ощущение внутренней свободы (почти буквально) радует тело. Окно отворил. Воздух свежий впустил. Птичьи послышались звуки: потрескиванье легкое клювом и циканье тонкое: «так-так», «гиикс-гиикс-гиикс». Я не в волшебной стране, чтобы понять, о чем они там судачат. Начинался новый, беспощадный, хищный день.
2
– (лат.) краткое молчание;
Пришла пора гимнастики. Пожалуй, слишком громко сказано – всего лишь несколько незамысловатых движений, знакомых ещё с детства. Место – большой тканый ковёр. Очень красивый узор: головоломное сплетение ломких цветных линий. Иногда кажется, когда вечерами гляжу на него: какая-то тайна сокрыта в переплетенных узорах. Возможно, некое чудесное повествование таится в его прекрасных извивах, которое можно читать и слева направо, и справа налево, и по кругу, и по спирали, и как только пожелаешь. Главное, разобраться в таинственных письменах, отыскать их начало в головоломном лабиринте переплетённых крепких нитей, образовавших прекрасный, ковроподобный манускрипт – чудо, сотворенное неизвестным мастером. Зачем он задумал его? Зачем решил создать? Зачем закончил? Не лучше ли было время от времени распускать, не доводя до конца кропотливую работу. Может до середины (или еще меньше?), и вновь трудиться, вновь заводить навой меж нитями, притягивать их друг к другу, медлить, обдумывать, приступать-свивать-распускать-возвращаться (как могла поступить отважная древняя рассказчица, сооружая владыке лабиринт из выдуманных историй, пока не подошла в своем длинном повествовании к месту, где она только начала сочинять повелителю удивительные свои легенды, в которых было… и вновь начала бы с той самой первой, всё понемногу меняя в веренице этих удивительных сказок), чтобы начинать снова, и вкладывать новые мысли, и сочетать новое, и творить чудесное, незавершимое, ну а если довелось ошибиться – начинать сначала, опять. Так, пожалуй, и было. Нет, так могло быть, но так не случилось. Труд завершен, и работе конец наступил. Мастер сидит, смотрит на изделие. Теперь оно не принадлежит ему. То, что завершено, закончено, вызывает в сердце и тоску, и радость. Тоску от того, что долгий, кропотливый труд, которому отдано было столько сил и времени, и мыслей, и забот – завершен, окончен; радость – от того, что творение рождено и наступило время для его самостоятельной жизни. Такие мысли неторопливо льются при долгом взгляде на этот ковер.
Она говорит… нет, не теперь – теперь спит на нагретом ложе. А здесь, на ковре, совершаются гимнастические упражнения. Пожалуй, пафосно сказано: несколько взмахов руками, десяток приседаний и десятка три-четыре… пять (пока в планах) отжиманий от пола, ну и там кручений-верчений-наклонов. Так вот, она говорит: живот!.. нужно немного убрать живот, чтобы не был ты как бегемот. Какой живот? Где? Не видала она животов… бегемотов, кстати, тоже.
Не люблю гимнастику – не лежит душа. Видно в юности хватило. Только она разве будет молчать? Она продолжает буравить: «Нет, что ни говори, а немного убрать живот надо. Вспомни, каким ты был!» В детстве, помню, и не выпивал, и думать не смел о е… (ну сами понимаете). Впрочем, легкие отклонения в обоих направлениях были, были; а она: живот, живот… Ладно, придумал. Тут, как с будильником: надо проявить нестандартный подход. Проще показать готовность к сотрудничеству, чем недальновидно пререкаться. Пять минут – разве убудет? Ладно. Стану гимнастом на недолгое время. Повертел головой, руками, туловищем; выпрямлял руки, сгибал широко расставленные ноги, и в конце-концов уперся руками в пол. Один-два-три-четыре-пять… пол теплый; шесть-семь-восемь-девять… легко дается; десять 11 12 13 пфф пфф ещё ещё 14 15 16 17 18 каажетсяяноогипаахнутсчегоообы 19 20 21 тоочнонооги уффф 23 24 25 лаааднохвааатит 26 ещёёёёраз 27 всёёёё дозавтра. Баста! Похож ли на гимнаста?
Надоедливого города шум хлынул в приоткрытое окно непрестанно, тошнотворно, липко. Вновь суета аннелидова, опять червеподобное снование-существование: поджался-разжался-докормапонемногудобрался (если конечно повезет). Тело прокормить, плоть напитать облепившую кости. Ибо сказано: «от того, что раздобудешь, тем питаться ты и будешь.» Два отверстия служат еде. Одно – царственный принц, которому достаются все почести, все вкусности. Другое – грязный двойник Сизифа (вынужденное бесконечно толкать мягкое подобие камня), бастард, униженный тем, что должен вечно выплевывать невкусное. Оттого и подобия губ его сжаты в жопкуриную. Оп-ка, оп-ка, жопа сжалась в жопку. Разве её вина?
Губы двигаются, симплегадово смыкаются-размыкаются за ними зубы. Все впускать, всё сжевать, всё размять… Ам-ам ями-ями ням-ням. Ожил червь внутри. Анне-лида анне-лида сжимается-разжимается сжимается-разжимается. Крылья где? Где гармонии красота? Одни кольца. Снаружи-внутри сжимается-разжимается. Город-червь. Ползет-жует, ням-ням ням-ням, шумит-бурлит. О-то всю-ду, о-то всю-ду. Здесь-нет тиши-ны. К че-му ду-мать? Пол-зи, пол-зи, сжи-май разжи-май. Раз-два, раз-два… Не ду-май, не ду-май, пол-зи, пол-зи, по ко-я нет, нет-нет, нель-зя раз-ду мы-вать. Этот шум, этот скрежет железных внутренностей затягивает, шум суеты. Грешное пространство с грешным временем пожирает грешную плоть неотменимо. Как Ты сказал, так и вышло – кто бы сомневался?! Неотменимо, но может быть изменимо? Только бы скрыться от этого шума, окунуться туда, в тишину, погрузиться ещё глубже, глубже – там иное. Вот новое творю и ветхого уже нет, и уныние пройдет, и уйдет тоска. Да утвердится тишина, и расточится отвлекающий шум, и да бегут ненавидящие ея, любящий же пребудет с ней вовек. Когда б так просто было всё…
Шум манящего надоедливого города лезет в уши из приоткрытого окна, сочится сквозь мелкую сетку свесившегося, воздушного тюля. Проникал. Отвлекал. Хлоп – окно. Соскользнула рука вниз, описав четверть круга, туго прижала створку. Исчез звук. Точно пальцы плотно вошли в ушные отверстия, слегка провернулись, плотно слух затворяя. Тишина!
В благословенной тишине мысль вошла в голову; опять мысль о нем… О ком? Он и сам не ведал. Не видел лика его, не знал имени его – будто тень бесплотного призрака… Воображения быстрая мысль (как раскаленной лампочки свет) выделила очертания незнакомца из жуткого мрака неизвестности; и незнакомец, не имевший ни имени, ни лица, а лишь туманный, расплывчатый контур, встрепенулся, выполз из своего мрака и, можно сказать, ожил. Да только мысль прервалась – кто-то выключил незримой лампочки свет… Что там с незнакомцем этим? Неведомо! Решил: ладно, додумает после того, как водой после сна освежит свое тело. А незнакомец тот, после пробуждения своего, захотел ли отправиться снова во мрак, где был он бесплотен, невещественен, незрим?
С волос, тела, ног уносила теплая вода проступивший (за минувшие день-ночь) запах прегрешений прочь, в пластиковое отверстие стока. Теплящих, согревающих струек многомногомного. Тело разомлело. Благотворящая баня! Ну, пора: раз – холодная вода сейчас. Ой – надеваем костюмчик ледяной. Стянулась кожа всюду – полезно для сосудов. Уфф, ухх, в теле здоровом здоровый дух (прости Господи за богохульство), избавились от сонного пульса. Кап – вода – кап-кап, капкапкапель, уффффф…
Для удаления влаги с вымытого тела, был избран не благородный порфир с золотым цветком в углу, а немного истертая синь небес (находившаяся, как и положено небесам, наверху), где по одному краю, в короткой красной распашонке, шли приплясывая пять ипостасей знаменитого сказочного медвежонка, а на другому краю их ожидал (также размноженный впятеро) предмет вожделений этого чревоугодливого персонажа. Тело, растертое докрасна, согрелось, бодрая кровь бурлила в венах, артериях, в мельчайших сосудах. Ликовала душа. Не дали ощутить сполна ускользающее утреннее счастье – кому-то приспичило нажать на входной звонок. Зазвенел (если можно эти хрипы обозвать звоном) жалко, напомнил шамканье беззубо-влажного стариковского рта. Кому в голову пришло тыкать кнопку звонка в этот час? Вот б….! Уже нет безмятежного, легкого счастья, сладко заполнявшего внутреннее пространство. Впопыхах набросил цветной женский халат. Надо идти, надо идти; кому-то устрою встречу… Встал и пошел, и отворил двери. Этого следовало ожидать: там – извне – никого. Хренов весельчак поднялся ни свет ни заря, чтобы выкинуть дурацкую шутку. Разве понять утончённый смысл её?!
– Ну и кто здесь? – вырвалось из возмущенного нутра. Только сложно получить ответ от пустоты…
– Кто там?– едва дополз отдаленным эхом, из глубин пространства за спиной, сонный женский голос.
– Никто – последовал ответ.
Немного помешкав (ещё раз внимательно оглядывая пустоту лестничной площадки, включая пустоту потолка), запер двери. Шелеста шум потревожил как будто разборчивый слух. Может, незримые вестники пытаются оболванить призраками многострадальную голову, но зачем, зачем? Чего хотят они? К чему посланцам скрываться, если они направлялись сюда?
Взять, например, сон. Почему сон? А почему нет? Не самая плохая вещь сон. Впрочем, только думаю так. Не точно сказано, лучше: делаю заключение из наблюдений, размышлений и раздумий. Но сам не могу позволить себе такую роскошь; да, признаться, она (хотя гораздо правильнее было бы сказать он) мне ни к чему. Это ему, именно ему, необходимо по восемь, по девять, даже порой и по десять часов в сутки готовиться, репетировать, только никудышный из него актер. Скорее напоминает паяца: снов не помнит, рассказать не умеет. К чему столько времени тратить тогда на них? Да ведь и оставить – бесполезное для него – занятие не в силах. Сколько, ну сколько? Сутки, двое, пусть даже трое (вряд ли больше) сможет обойтись без сна, и все… Все! А ведь можно продержаться гораздо, гораздо дольше. Скажу так: мне и вовсе не требуется… Уже говорил? Бахвальства никакого здесь нет. Спать некогда, нужно быть всегда начеку и не следует расслабляться. Пускай он проводит отпущенное время праздно, попусту транжирит его. Ну, конечно, он думает, мол, ничего с ним не произойдет. Возможно потом, когда-нибудь, но уж точно не теперь, не сейчас, и, разумеется, не здесь. Какая самоуверенность, какая глупость, какое самомнение, возросшее на пустом месте. Однако, вернусь ко снам… Как можно не помнить их? Мне, порой, кажется: он сам себя водит за нос. Ну как можно не помнить снов? Таких удивительных, чудесных, восхитительных, волшебных? А он все попукивает спросоня; едва поднявшись с кровати, тут же бредет в свой клозет и восседает там, закрыв глаза, чтобы хоть на несколько мгновений продлить агонию сна. Молчит, восседает, покряхтывает, освобождаясь от накопившегося дерьма, вместе с остатками воспоминаний о минувшем сне (которые покидают размякшее сознание помимо воли), оставаясь, в конце концов, один на один с не менее дурно пахнущей действительностью. Может, думает, что действительность эта сможет заменить ему чудные те видения. Ну чем не шут гороховый? Променять волшебство, непознанное разумом, на грубый реализм унылой жизни, на печаль, на ежедневную тупую боль, саднящую где-то в глубине плоти, которую не вырвать, не истребить, не избавиться, разве только во сне. В чудесном, мягком, шелковом сне. Да ещё… нет, не буду, не буду об этом. Разумеется, радости в его непримечательном существовании тоже есть, но они столь малы, столь ничтожны, в сравнении с горестями; им не в силах управиться с огромной тоской, которая с годами наваливается, подобно каменной глыбе, которой придавливал путников алчный коринфский царь. Что мне до того? Пускай он изворачивается, сжимается-расжимается; пускай он будет червём. Мне не о чем беспокоится. Ведь я, пожалуй, неуязвим, или это только мне мнится, и мы слиты, спаяны с ним, как когда-то были Поллукс и Кастор, и наша судьба, подобно судьбе Диоскуров, нераздельна, и мне суждено всегда возвращаться – куда бы не занесла меня жестокосердная судьба – к нему, моему странному, не всегда понятному мне Кастору? Вновь и вновь возвращаться к тому, кто (в отличие от меня) так не любопытен, вял, ленив, нерасторопен, подвержен частому воздействию уныния и приступам тоски; от которого – из-за его предрасположенности к плотским радостям – ускользают духовные, тонкие наслаждения, и чудные видения не посещают его. Впрочем, возможно и посещают, только несчастный мой Тиндарид не ведает, не помнит об этом. Пожалуй, не ведает он и о моем существовании или, всё же, догадывается, ощущает нечто своими толстокожими, обросшими жиром лени, чувствами? Сомневаюсь, сомневаюсь. Однако, допускаю: может, что-то я упускаю, недооцениваю, о чем-то сужу поверхностно… Довольно, довольно жеманства! Кастор, Поллукс… Поллукс, Кастор… Диоскуры… тонкие душевные материи, чудесные духовные путешествия, сны, волшебство сновидений… Для него все мои речи, все мои мысли – полнейшая ахинея, бессмысленные словомыслеплетения, утомляющие его размягченный мозг. Да и может ли он слышать, понимать их? Возможно, они чудятся ему каким-то надоедливым, едва различимым и весьма докучающим шумом. Ну что ж, пускай живет в своем дикарском неведении, по крайней мере, пока. Может ему предстоит узреть своего адмирала моря, который (в отличие от носящего Христа итальянца) твердо знает, куда прокладывает путь. А пока есть я, и есть он: мурыжный тип, не знающий ровным счетом ничего, кроме очевидных истин, которые с детства ему разжевали, прежде чем скормить (разумеется от них оскомина от них воротит и тошнит…), и о которых не осведомлен только полный болван. Да и о них, пожалуй, не помнит этот бездельник, лентяй и притворщик, или тут же забывает, как тот забавный, чудесный сон, что приснился ему.