Нирвана
Шрифт:
— Прямо мысли читаешь, — говорит она и вдыхает свежий воздух.
Я надеваю на нее очки. С минуту она приноравливается, потом все же поднимает вертолетик с моих ладоней. Она заставляет его по очереди парить, кружить, вращать камерой, и на ее лице расплывается широкая улыбка. А потом вертолетик выпархивает в окно. Я смотрю, как он пересекает лужайку, разворачивается над компостной кучей и направляется к общественному саду. Он летит над огородом, и хотя я не вижу того, что видит в очках Шарлотта, я и отсюда могу разглядеть, как он инспектирует цветущие кабачки и толстые попки помидоров-сливок. Он поднимается вдоль увитых бобами подпорок и проверяет пуповины арбузов. Затем Шарлотта переправляет его на свой участок и невольно ахает.
— Мои розы! — говорит она. — Еще цветут. Кто-то за ними ухаживает.
Она заставляет вертолетик осмотреть каждый бутон и каждый цветок. Под ее управлением он аккуратно лавирует среди ярких венчиков, легонько трется о лепестки, потом пускается обратно. Миг, и он уже парит перед нами. Шарлотта чуть наклоняется вперед и делает глубокий вдох.
— Ни за что бы не подумала, что смогу когда-нибудь снова понюхать мои розы, — говорит она. Ее лицо розовеет от надежды и изумления, и вдруг по нему бегут слезы.
Я снимаю с нее очки, и вертолетик остается висеть в воздухе.
Она смотрит на меня.
— Я хочу ребенка, — говорит она.
— Ребенка?
— Девять месяцев прошло. Я могла бы уже родить. Делала бы что-нибудь полезное все это время.
— А как же твоя болезнь? — говорю я. — Мы ведь не знаем, что у нас впереди.
Она закрывает глаза, словно удерживает что-то, словно лелеет какую-то драгоценную правду.
— Ребенок — значит, у меня будет что предъявить за все это. Будет какой-то смысл. Как минимум, после меня что-то останется.
— Не говори так, — отвечаю я. — Мы с тобой договаривались, что ты не будешь так говорить.
Но она не слушает меня, не открывает глаз. Она говорит только:
— Начнем сегодня же, ладно?
Позже я выношу айпроектор под навес в саду. Здесь, в золотистых предвечерних лучах, президент снова вырастает и оживает передо мной. Он поправляет воротничок, манжеты, проводит по лацкану большим пальцем, точно существует только в краткие секунды перед тем, как его изображение начнут транслировать в прямом эфире.
— Простите за беспокойство, господин президент, — говорю я.
— Ерунда, — отвечает он. — Я на службе у своего народа.
— Вы меня помните? — спрашиваю я. — Помните проблемы, которые мы с вами обсуждали?
— Суть всех человеческих проблем неизменна. Меняется лишь облик, в котором они предстают перед каждым из нас.
— Сегодня меня волнует проблема личного характера.
— Тогда на мои губы ляжет печать молчания.
— Я уже очень давно не занимался любовью со своей женой.
Он поднимает руку, прерывая меня, и улыбается мудрой, отеческой улыбкой.
— Дела сердечные, — говорит он мне, — всегда чреваты сомнениями.
— Я хотел спросить о детях.
— Дети — наше будущее, — говорит он.
— Стали бы вы сами приводить в мир своих, если бы знали, что растить их, возможно, придется только одному из вас?
— В наши дни, — говорит он, — на плечи одиноких родителей ложится слишком тяжкое бремя. Вот почему я выдвигаю на обсуждение законы, призванные облегчить существование этих усердных тружеников.
— А как насчет ваших собственных детей? Вы по ним скучаете?
— Мое сердце тянется к ним постоянно. Быть в разлуке с детьми — самая большая из жертв, которых требует государственное служение.
Из-за пыли в сарае его призрак поблескивает и вихрится. Возникает впечатление, что он может выключиться, покинуть меня в любой момент. Я чувствую, что мне нельзя понапрасну терять время.
— Когда все здесь кончается, — говорю я, — куда мы уходим?
— Я не священник, — говорит президент, — но я думаю, что мы идем туда, куда нас призывают.
— А куда призвали вас? Где вы сейчас находитесь?
— Не все ли мы порой мечтаем оказаться там, где бьют ключи истинной мудрости?
— Вы не знаете, где вы, так ведь? — спрашиваю я президента.
— Уверен, что мой оппонент был бы рад убедить вас в этом.
— Все нормально, — бормочу я скорее самому себе. — Я и не думал, что знаете.
— Я точно знаю, где я, — заявляет президент. И голосом, который кажется сшитым из разных лоскутков, добавляет: — В настоящее время мое местоположение определяется координатами тридцать семь и сорок четыре сотых градуса северной широты на сто двадцать два и четырнадцать сотых градуса западной долготы.
По-моему, он выдохся. Я жду, что он скажет «Доброй ночи» или «Боже, благослови Америку». Вместо этого он протягивает руку к моей груди.
— Я слышал, вам пришлось пожертвовать многим из того, что было вам дорого, — говорит он. — И мне сказали, что у вас крайне развито чувство долга.
Я вовсе не уверен, что он прав, но говорю:
— Так точно, сэр.
Его сияющая длань сжимает мне плечо, и не важно, что я этого не чувствую.
— В таком случае эта медаль, которую я прикрепляю к вашему мундиру, гораздо больше, чем просто кусок серебра. Это символ того, сколь много вы отдали, причем не только на полях сражений и не только на службе своему народу. Она говорит другим, сколь много вы еще способны отдать. Она навеки отмечает вас как того, на кого можно положиться, того, кто в годину бедствий воспрянет сам и поможет подняться упавшим. — Он устремляет торжественный взгляд в пространство над моим плечом. Затем говорит: — А теперь возвращайся домой к жене, солдат, и открой новую главу своей жизни.
Когда совсем темнеет, я иду к Шарлотте. Вечерняя сиделка надела на нее ночную сорочку. Увидев меня, Шарлотта опускает кровать. Жужжание электрического моторчика — единственный звук в комнате.
— У меня овуляция, — объявляет она. — Я чувствую.
— Ты можешь это чувствовать?
— Мне не надо чувствовать, — отвечает она. — Я просто знаю.
Она до странности спокойна.
— Ты готов? — спрашивает она.
— Конечно.
Я пристраиваюсь на перильцах, которые нас разделяют.