Нищета. Часть первая
Шрифт:
Анжела не желала продавать свою честь, в первый раз отнятую у нее силой. Довольно! Ей были известны теперь все ухищрения этих сластолюбцев. Знала она и последствия… Нет, больше ее не проведешь! Неужели за право шить сорочки — всего по три франка за штуку! — и ради прекрасных глаз этого молодчика она должна вновь подвергаться пытке: скрывать беременность, рожать где попало? Она уже была научена горьким опытом, хоть ей и шел всего-навсего семнадцатый год…
«Благодарю покорно, — думала Анжела, —
И ужасные сцены, завершившиеся гибелью дочери, вставали в памяти взволнованной Анжелы. Она вновь видела посиневшее личико своей малютки… Бедняжка! Подумать только, что Лизетты уже нет, что она никогда, никогда больше ее не увидит, что тельце ее дочки, такой беленькой и румяной, гниет на кладбище Навэ… О, как ныло сердце Анжелы при этой мысли! Как она была одинока!
В конце концов для малютки это к лучшему — умереть, не пройдя испытаний, выпавших на долю матери… — так подсказывал Анжеле неумолимый здравый смысл… «Ведь для всех работы не хватает… Да, это лучше для Лизетты… Но для меня? О, моя крошка, как мне хотелось бы заснуть сейчас вечным сном возле тебя! Я так устала!»
Анжела вернулась домой, довольная, что в одной мастерской все же удалось получить заказ на отделку сорочек, труд хоть и невыгодный, но зато честный. А ведь есть и похуже — в благотворительных учреждениях, где больше франка в день не получишь, как ни старайся. И все-таки для тысячи двухсот призреваемых женщин даже такой труд был манной небесной. Он являлся последним достижением общественной благотворительности: за пятнадцать часов, проведенных с иголкой в руках, платили пятнадцать су… Могло быть иначе… Но если бы милостыню заменили работой (разумеется, оплачиваемой как следует), то господам филантропам не удалось бы собирать богатого урожая, почва для которого так щедро удобрена невзгодами столичной жизни… Такой труд уничтожил бы нищету…
Но вернемся к Бродарам. Мать одной ногой стояла в могиле, старшая дочь корпела дни и ночи над сорочками, хоть заработанного не хватало даже на хлеб, а девочки, голодные как волчата, тайком рылись в корзиночках сверстниц, за что их чуть не исключили из школы. Впрочем, монахини-наставницы не очень строго наказывали их за кражу бутербродов. В скверных привычках этих девчонок не было ничего удивительного: ведь они росли в такой среде! И отец, и брат — в тюрьме… А сестра! Нет, не наказывать их следовало, а молиться за них! Только Господь мог спасти этих детей, которых дурной пример толкал на путь погибели.
Монахини усердно молились деве Марии, но испорченные девчонки вновь были уличены в похищении груш из ранца одной ученицы. Если эти дрянные дети так голодны, не проще ли попросить еды у добрых монахинь? Ведь школьные наставницы — слуги божественного провидения… Вот чего никак не желало понять зловредное племя коммунаров. Мадлене Бродар, конечно, не пришло на ум поручить младших дочерей заботам святых сестер… Жаку наконец разрешили свидание с женой и старшей дочерью. Младших девочек Мадлена не хотела брать с собой. Нет, не в тюрьме им следовало встретиться с отцом!
Свидание оказалось крайне тягостным для всех. Иным оно и не могло быть. После нескольких лет разлуки муж и жена вновь увидали друг друга… Как оба постарели, осунулись, поблекли! Мадлена с трудом узнала мужа, настолько он изменился. Никогда раньше его глаза так не вспыхивали… И в то же время в его взгляде сквозила незнакомая ей прежде нежность. И как посеребрили годы его волосы!
Жак
А дочь? Неужели это — та невинная малютка, что снилась ему на полуострове Дюко? Как она подавлена позором, как грустна ее улыбка! Она повзрослела, испытав столько невзгод. И уже стала матерью… Эта мысль не покидала Жака. Но он не сердился на Анжелу, понимая, сколько она выстрадала. Прижав ее к груди, он прошептал: «Дочурка моя, моя дочурка! Мерзавец Этьен!» Гнев и любовь боролись в его сердце, кровь кипела, а душа замирала от радости. Бедная девушка склонила голову к отцу на плечо и расплакалась. Сквозь блузу и рубаху Жак почувствовал на своей груди ее горячие слезы. Он жалел о том, что поддался порыву отцовского чувства. Нет, ему следовало как можно скорее вернуться домой и облегчить участь горемычных женщин, изнемогавших от лишений. Но разве мог он допустить, чтобы его сын попал в тюрьму? Увы, как трудно исполнить свой долг, когда интересы ближних не совпадают…
К счастью, день суда был уже не за горами, и хороший адвокат предложил защитить отца и сына. Анжелу и Мадлену допрашивал г-н А. Этот следователь, строгий блюститель морали (конечно, иезуитской) был возмущен лицемерием матери и бесстыдством дочери. Чтобы их запутать, он приложил все усилия, на какие был способен его изощренный в крючкотворстве ум, и ему это вполне удалось. Невиновность почтенного г-на Руссерана становилась еще более очевидной, если учесть, что его обвинительницы были уличены во лжи, в особенности — эта бесстыдная девица Бродар. Присяжные, без сомнения, должным образом оценят ее показания, полностью противоречившие показаниям матери, что, безусловно, подчеркнет и прокурор.
Бедные женщины были уверены, что Жака и Огюста оправдают. Об обвинительном приговоре не могло быть и речи. Их освободят, ведь суд присяжных справедлив. Беспокоиться нечего. Да и стоит ли все время думать о будущем?..
В тисках нужды Мадлена не раз вспоминала жену хозяина. Но, отвергнув ее помощь, могла ли она теперь просить о том, чего сама не захотела принять? Конечно, нет. Однако Мадлена удивлялась, что г-жа Руссеран больше ни разу не заходила к ним. Дядюшка Анри, видно, дал плохой совет… Но нельзя же досадовать на него за то, что он ставил на первое место честь! Старик работал как вол, во всем себе отказывал, стремясь помочь родне, и в конце концов расхворался от непосильного труда. Сейчас он совсем выбился из сил и еле добирался до улицы Крульбарб. Теперь дядюшка Анри сам нуждался в помощи и заботе; как же можно было не поделиться с ним куском хлеба, хоть этот кусок был и не всегда и доставался Анжеле с таким трудом? Продолжая по привычке заниматься хозяйством, Мадлена иногда вспоминала, как они с Жаком мечтали взять старика к себе.
— Семья без дедушки — не семья, — говаривал муж. — Пускай дядя живет с нами, чтобы дети научились любить и уважать старость! Людям невдомек, сколько для них сделали те, что много лет прожили на свете. А кто чувствует это, пусть в меру своих сил заплатит общий долг!
Увы, как трудно было теперь осуществить великодушные намерения главы семейства! Самое большее, что можно было пожелать дядюшке Анри — это чтобы чья-либо добрая душа распахнула перед ним двери одного из тех унылых приютов, куда цивилизация XIX века помещает бездомных стариков, отделив их от остальных людей. Нет, Бродары были бессильны помочь старому рабочему. И эта горькая мысль усугубляла страдания Мадлены.