Ниссо

Лукницкий Павел Николаевич

Все чаще в последние дни пыталась Ниссо представить себе громаду необъятного мира, существующего за пределами видимых гор. Самые фантастические, сказочные образы возникали в ее представлении всякий раз, когда, наслушавшись Шо-Пира, не в силах заснуть, она подолгу смотрела на звездное небо. Чем ближе к порогу неведомого подводил ее своими удивительными рассказами Шо-Пир, тем скорее хотелось ей проникнуть в это неведомое, узнать все, о чем до сих пор она никогда не думала.

Она безусловно поверила Шо-Пиру, что красный цвет - цвет свободы и счастья, и сделала простой вывод: флаг над каналом будет талисманом, несущим в Сиатанг счастье. И весь день, пока она красила

полотнище, ей думалось, что раз она сама трудится над созданием этого талисмана, прикасается к нему и первая держит его в руках, то больше всего счастья и свободы достанется ей самой... Вот почему так радостно она встретила Шо-Пира сейчас, вот почему волновалась, желая услышать от него, что все сделано ею в точности так, как нужно! И пока Шо-Пир разглядывал натянутое между стволами полотнище, Ниссо блестящими от волнения лазами следила за выражением его лица. Шо-Пир был доволен.

– Хорошо!
– медленно сказал он и повторил: - Хорошо сделала! А второе где?

– Вот!
– просияла Ниссо, подскочила к котлу, сунула обе руки в красную жидкость; осторожно извлекла из нее вторую половину окрашенной простыни и, разворачивая ее над котлом, подала уголок Шо-Пиру.

– Держи! Крепко держи!
– повелительно крикнула она, увидев, что уголок чуть не выскользнул из пальцев Шо-Пира.
– Сразу давай развернем, выше подними, пусть вода сойдет, иначе будет пятно!

Шо-Пир повиновался, и второе алое полотнище натянулось между стволами тутовника.

– Вот!
– гордая своей работой, сказала Ниссо.
– Это где будет?

– А этот мы над новыми участками поставим... Смотри, Бахтиор! Разве может быть праздник скучным? А? Без красных флагов в самом деле соскучился я! Смотри: горит!
– И, как-то вдруг увидев за малым большое, с вдохновением добавил: - Ведь мы же с тобой, Бахтиор, революцию делаем!

Бахтиор смотрел не на флаг, а на Шо-Пира. В эту минуту его простодушное лицо выражало такую чистую радость, что Бахтиор улыбнулся, сам не зная чему. Шо-Пир, словно вдруг спохватившись, что обнажил свою душу, с нарочитою грубоватостью произнес:

– А ужин, Ниссо, конечно, забыла нам приготовить, а?

– Не забыла!
– самолюбиво отвергла упрек Ниссо.

– Все гороховую похлебку варишь? Ох, надоело! Ну, тащи ее поскорей, есть хотим. Иди же да руки хорошенько отмой!

Ниссо ушла нехотя, удивленная, даже обиженная внезапной строгостью тона Шо-Пира.

– Так вот!
– решительно повернулся к Бахтиору Шо-Пир.
– Я и говорю: нехватка воды и купец... Это главное. Вода теперь будет, а купец... Надо сделать так, чтобы на будущий год от купца не зависеть. Запретить всем молоть зерно, чтоб до прихода каравана потерпели. Караван привезет муку, раздадим ее, пеки тогда хоть гору лепешек, а пока...

– Как запретишь, Шо-Пир?

– Всего бы лучше: собрать зерно у людей - да под один замок. Но так, чтоб поняли и сами принесли добровольно!

– Не выйдет это, Шо-Пир! Никто не понесет! Старики скажут: отобрать зерно у нас хотят. Не поймут!

– Не поймут? Пожалуй, так... Что ж, останется одно: пусть держат у себя, но обещают не молоть до каравана...

– Если у себя - обещать могут...

– Вот! Ты и поговори со своими теперь же... А на собрании объявим, попробуем убедить всех! Смотри, Ниссо похлебку несет! Молодец она, без Гюльриз с хозяйством отлично справляется.

Ниссо осторожно несла на вытянутых руках маленький дымящийся чугунный котел, сосредоточенно глядя под ноги...

Шо-Пир быстро пошел ей навстречу и взял из ее рук котел.

2

Ветер

дул двое суток без перерыва, выметая из-под оград накопившуюся за лето пыль, срывая плоды и листья с деревьев, вздымая над селением солому, выхваченную из прикрытых камнями, сложенных на крышах стогов. В ночь перед открытием канала он внезапно стих. При большой зеленовато-желтой луне в селении Сиатанг наступила полная тишина. Утром воздух был особенно чист, селение казалось умытым.

В туфлях на босу ногу, в накинутом на плечи длинном яхбарском халате Мирзо-Хур вышел из своей лавки и, прислонясь к обогретой солнцем стене, долго смотрел на горы, на просыпающееся селение, не белесоватые космы стремящейся мимо его лавки реки. Кендыри, в одном белье, в белых шароварах и чесучовой рубашке, шнырял мимо него, налаживая навес над своей цирюльней: брадобрей в это утро ждал посетителей.

Закрепив навес, Кендыри прислонился к стене рядом с Мирзо-Хуром, неторопливо направляя на черном каменном оселке большую, кривую, как нож мясника, железную бритву. Мирзо-Хур, постучав о ладонь маленькой тыквинкой-табакеркой, высыпал из нее щепотку крупитчатого зеленого табаку. Заложив табак под язык, протянул тыквинку брадобрею. Кендыри отрицательно качнул головой, его бесстрастное, всегда недвижное лицо обратилось к Мирзо-Хуру, и купцу показалось, что презрительные глаза Кендыри о чем-то спрашивают его. Мирзо-Хур помолчал, привесил тыквинку к поясу, запахнул халат; подумал, что Кендыри, в сущности, нет никакого дела до его неудач. В эту ночь купец несколько раз просыпался и все размышлял о том, что расчеты его на предстоящий день никак не оправдываются. Единственным человеком, с которым Мирзо-Хур мог поделиться своими сомнениями, все-таки был Кендыри, и потому, сплевывая зеленую от табака слюну, сдерживая набухшее зелье, прижатым к нижним зубам языком, Мирзо-Хур невнятно произнес:

– Это у них называется праздник?

– Праздник, - подтвердил Кендыри.

Купец, заложив руки за спину, поковырял пальцем осыпающуюся глину стены.

– Когда у хана праздник бывал, нас, купцов, он согревал, подобно благословению покровителя... А этот вот, как ветер над ледниками, - ничего не несет в себе, пустой! Хоть бы кусок материи продал я, хоть бы тюбетейку муки или ягод или горсть соли... Ничего!.. Не могу больше жить здесь, Кендыри! Уйду. Совсем уйду... В Яхбар, в Гармит или еще дальше - куда ноги осла понесут меня, все равно! В пустыне жить лучше... Ума во мне нет, прозябаю здесь, тебя слушаю. Зачем это мне?

– Молчи! Ты знаешь зачем!
– сухо ответил Кендыри, щуря глаз на сверкающее лезвие бритвы.

– А, Кендыри, что такое "молчи"? Зачем мне ждать того, чего, пожалуй, вовсе не будет? Верных в этом мире мало ль, что жить мне среди неверных? Почему слушал я тебя до сих пор? Можно затратить монету, когда она принесет десять, можно затратить сто, когда они дадут тысячу. Я трачу, трачу, живу здесь... Что это дает мне, кроме твоих обещаний?

– Ты не все видишь, Мирзо. У кабана глаза короткие, смотрит вниз, неба не видит. Ты - человек, почтенный человек, для чего у тебя глаза?

– Я не вижу конца, но вижу разоренье мое. Выгодных дел я не вижу здесь. Ты, Кендыри, мне хочешь помочь, спасибо тебе, но ты все пока - брадобрей!

– Без брадобрея и борода пророка не обходилась!
– бесстрастно произнес Кендыри.
– Погоди, и она растет...

– Я умру прежде, чем она вырастет! Дикому козлу среди камней и тому каждый день нужно щипать траву.

– У тебя есть трава.

– Это что? О девчонке ты говоришь? Скажи, у Азиз-хона гнев один на нее или любовь?