Низовья
Шрифт:
Винокуров с недоумением посмотрел на капитана.
— Степан Сергеевич, лето же! Сейчас в ватник одеваться — что зимой надевать?
Силин передернул плечами. У Васи были теплые глаза и теплое широкое лицо, на котором не оставалось и тени сна.
— Как хочешь, Винокуров. Вот тулуп. Замерзнешь — наденешь.
3
…Проспал Силин ровно столько, сколько потребовалось танкеру, чтобы выйти в устье реки, разливавшейся здесь на много километров. Приближалось место, через которое он вел
Еще сквозь сон Силин почувствовал мелководье: сильнее задрожал корпус танкера и койку затрясло. Он сел, отбросил полушубок, которым наспех прикрылся. Иллюминатор полнился мокрой мутью. Туман? Только его не хватало! Натянул сапоги, встал. Нет, не туман. Просто низкие облака. Плоский берег вдали, красновато-желтая тундра.
Бросил взгляд на раскрылившуюся под потолком чайку, мельком, как о чем-то далеком подумал о гагаре, спрятанной в шкафчик. Теперь не до них. Чайные плесы позади. Тут, на баре, и в океане успевай поворачиваться, минуты свободной не сыщешь.
По-прежнему открыто лобовое стекло в рубке. Резкий ветер с каплями измороси крутит по всем углам. А Винокуров в своей «бобочке»… Бр-р-р… Кажется, что его смуглые руки посинели. Тулуп висит на гвозде.
— Закаляешься, Винокуров?
Глаза Васи сузились до едва заметных щелочек.
— Нет, не закаляюсь, Степан Сергеевич. У нас в Якутии лето.
— Лето, лето… — отрешенно повторяет Силин, рассматривая лист лоции. Он не любит бар. На реке много опасностей, но все они известны и стоят на своих местах. А тут не знаешь, откуда ждать подвоха. Если хорошо прошел в прошлый раз, сейчас на том же месте можешь застрять.
Внизу Журин, одетый в черный плащ, вместе с матросами перетаскивает рукава, следит, как Матюшин и Попов укладывают их вдоль настила по мосткам. Коричневатые волны веерами разламываются у носа и прокатываются по палубе.
Повариха Федоровна выскочила из камбуза, кругло машет рукой, придерживая белый фартук, — зовет завтракать. Ее полное, матерински доброе лицо и зеленая кофта совсем домашние. Так нелепо выглядит она здесь, среди мутной воды, пены и неприютного простора. Позвав матросов, поднимается на мостик, с трудом открывает дверь, припертую ветром.
— Чего ж не идете-то? Зову, зову… Завтрак давно готов. Простынет. Степан Сергеич, пошли бы покушали, пока бара нет. Идите-ко, идите…
Уголком платка она вытирает брызги со щек и продолжает приглашать, повторяя на все лады, что завтрак остынет. От ее несколько оплывшей, домашней фигуры, домашнего лица и домашних слов становится даже теплее и на мгновение забывается таящийся неподалеку бар, шторм, вся эта тяжелая возня с бензинными рукавами, которые крепят на мостках, предстоящий выход в океан, где по сводке уже семь баллов и возможен лед…
— Ой, холоду-то напустили! — ежится повариха. — Вась, закрой окошко-то, дождю нет, чего открытое окошко держать! Замерзнешь тут… — Она с жалостью смотрит на голые руки Винокурова. — Совсем безо всего на таком-то холоду, головушка бедовая… Ну, идемте, идемте. Какава нынче и пирожки с мясом. Пока горячие-то, идемте. Простынут вот…
Силин, сдерживая улыбку, рассматривает лоцию и с наслаждением слушает домашний голос поварихи. Потом выпрямляется, кладет ладонь на плечо штурвального:
— Ступай, Винокуров. Федоровна, мне завтрак сюда.
Встает к штурвалу. С дальнего конца мостков Журин, встретившись взглядом с капитаном, кивает — все в порядке.
Предчувствие скорых опасностей тревожным холодком пронизывает грудь. Сами собой, будто перед прыжком, напрягаются мышцы, время замедляется, и какой-то внутренний взгляд проникает сквозь мутную воду, ощупывая дно. Непонятно как, но Силин угадывает отроги приближающегося бара и выискивает проходы в песчаной гряде.
Винокуров принес тарелку с четырьмя пирожками — каждый размером с лапоть — и чайник какао. Поставил на столик рядом с лоцией.
Только тогда Силин понял, как голоден. Передал штурвал, глотнул из кружки, откусил сочащийся жиром кусок — все это, не отрывая взгляда от реки. «Пирожки удались, хороши пирожки!»
— Чуть левее возьми, — приказывает он Винокурову.
«И какао сегодня особенное…»
— Скоро вешки должны быть. Смотри внимательнее.
«О-о-о, сок брызнул на полушубок! Вкуснота…»
— Еще лево. Так.
Быстро, как бы невзначай, Винокуров бросил взгляд на столик, где стояла тарелка.
— Степан Сергеевич, Федоровна сказала, пирожки еще есть.
— Я сыт. Вешки видишь?
— Вижу, Степан Сергеевич.
— Давай штурвал. Отдыхай.
Плоская мутная равнина реки. Плоский берег в скудных пятнах тундровой зелени. Плоские днища низких облаков. И свист ветра в антенне, в поручнях. Нос танкера с железным упорством порет и порет лобовые волны. Красные и белые вешки вдали мелькают, как спички, брошенные в весенний ручей.
После завтрака в рубке собралась почти вся команда: в опасных местах невольно тянуло быть вместе. Первым поднялся Шурин в своей пижаме и тотчас накинул тулуп. Последней пришла Федоровна с клубком шерсти и начатым носком. Она уселась на диванчике рядом с механиком, расправила широкую юбку, закатала в складки клубок и взялась за спицы.
Практиканты и матросы покуривали, вполголоса разговаривали, поглядывали на реку.
Шурин отрешенно любовался нежно-кофейным отливом пенкового мундштука.
Но чем бы ни занимались, куда б ни смотрели, взгляды неизменно останавливались на неподвижной спине капитана. Он один не двигался, и от него зависело все движение, все благополучие, а может быть, сама жизнь собравшихся в рубке людей. И сама эта зависимость рождала скрытую тревогу.
4
Танкер вздрогнул, будто испугавшись чего-то.