Ночь девы

Сегодня я скорблю по юности. Она стремительно умчалась, не помахав рукой. Во взрослом мире нет места чувствам и беспечности. Их время прошло.

Но я буду помнить и хранить незримый свет в глубине души. Помнить то, с чего все начиналось, с чего начиналась я сама.

Любить тех, кого нет сейчас со мной. Любить тебя.

Вместо твоей теплой руки я сжимаю холодную рукоять алмазного клинка.

Но я буду любить тебя. Всегда.

Несмотря ни на что. И вопреки всему.

Десятилетие назад

Темно и страшно. Где я? Почему я здесь? Где папочка?

Я сижу на четвереньках, как дикий зверек, перепуганный до смерти. Меня окружает тишина и нечто другое, дурное, щекочущее. От страха у меня просто волосы дыбом. Смотрю наверх – луна такая яркая! Вот бы дотянуться и отломить кусочек, тогда бы я посветила вперед.

Да точно… вперед, нужно ползти вперед. Если приглядеться хорошенько, вот же тропинка. Но почему мне так больно внутри? Хватаюсь за живот, поглаживаю, поднимаю руку выше, к груди. Там пусто, совсем. Будто у меня забрали что-то очень важное. Настолько, что это может понадобиться кому-то еще – кажется, я где-то слышала эти слова или просто себе придумала.

Ползу, царапая коленки. Платье мое уже порвано, а я все пытаюсь припомнить, что со мной случилось. Кажется, я катилась кубарем с пригорка, все тело болит. Останавливаюсь и смахиваю слезы – нет, скорее размазываю их по горячим щекам грязными ладонями. «Вот чучело!» – скажет папочка, потеребит меня по волосам, приглаживая сияющую прядку, которая вечно топорщится, и улыбнется. Но где он?

На меня сердито смотрят страшные, корявые деревья с громадными лапами, таких я и не видела никогда, а вот запах знакомый – мох и ягодки… не помню, как они называются. Но такие вкусные! Вот бы набрать лукошко. А нет у меня лукошка. Почему? Почему я в лесу без лукошка? Ночью.

И где папочка?

Я рыдаю без остановки, ну хватит уже, размазня. Точно «размазня» – размазала по лицу грязь и слезы. Но мне так грустно, сил нет. Поднимаюсь на ноги и смелее ступаю по тропинке. Скоро она закончится, я просто знаю это.

Вон же вдалеке огоньки. Ускоряю шаг, бегу на свет. Люди! Я не потерялась! Ищу среди них знакомое лицо. А вот и папочка! Кидаюсь к нему и рыдаю пуще прежнего.

– Ирис! – выкрикивает он, обнимая меня.

Чего я плачу, дурная? А потому, что грустно. И луна вон как светит, но даже она кажется мне печальной.

– Папочка! – всхлипываю я. – Папочка, мне так страшно.

Обхватываю его лицо ладошками и прижимаюсь к щеке.

Почему он побелел, почему так смотрит на меня?

Рыдаю, не могу больше, хватит. Как же плохо на душе, как тоскливо. Не хватает чего-то… Чего? Или кого?

Папочка бросается мимо меня, в лес. Кричу ему вслед, но вдруг луна исчезает с черного небосвода. Темно и страшно. Я вновь куда-то проваливаюсь, а когда выныриваю, то утыкаюсь носом в папину спину: мы едем верхом на звере, который рычит, и визжит, и скрежещет.

– Я так устала, – зевнув, бормочу я. – Куда мы едем?

Ничего не помню. Папа угрюмо молчит. Зверь ревет громче.

Сил едва хватает, чтобы повернуть голову. Веки смыкаются, но я успеваю увидеть красную вспышку. Глаза мои раскрываются шире, я не в силах поверить, что кругом нас огонь – деревья, что растут вдоль дороги, полыхают. Мы и сами в огне, но не горим.

– Папа? – встрепенувшись, говорю я.

Опять обрушивается небывалая усталость.

– Поспи, Ирис, – коротко отвечает он. Удивительно, что мы слышим друг друга среди рыка и треска.

Нет сил думать. Мне должно быть страшно, но я даже на это не способна.

– А мы домой едем? – шепотом спрашиваю я.

– Домой, – говорит отец.

Но я не узнаю его голоса.

Ирис

Не та дорога. Вот в чем все дело, я просто пошла не по тому пути. Бывает так, что каждый день ты делаешь одно и то же, простые действия, вдох и выдох, и все сначала, но стоит кошке броситься тебе под ноги, и ты уже поворачиваешь в другую сторону.

Вот и сейчас так. Шагаю за рыжим хвостом с ровными белыми кольцами. Как всегда, смотрю под ноги, в этом мое спасение и мое же проклятие.

Я не должна поднимать глаз. Даже наедине с собой. Не должна, но жутко хочется. Меня здесь никто не видит – из кельи, в которой я всегда одна, мне следовало повернуть налево и отправиться на занятия. Я крепче стискиваю стопку книг и астрологических карт, преодолевая желание повернуть обратно. Разве я то и дело не нарушаю заветы Великого Сотмира?

Слова магистри Селестины, моей мачехи, звучат в ушах, как колокол: «Смотри только в пол или на худой конец в книгу, видия Ирис. Звездами тебе любоваться еще не скоро. И молчи. Обязательно молчи. Всегда и при любых условиях». Тело помнит прикосновение розги – мачеха моя не скупится на «похвалу». Раньше я упрямо не понимала, почему должна разглядывать чужие туфли и кланяться направо и налево, закрыв рот на замок. Я плохо помню раннее детство, но глубоко внутри осталось чувство беспредельной свободы, среди которой я росла. Никаких стен, только бескрайние фиолетовые поля. Кроме этого мимолетного шлейфа, не осталось ничего. Разве что смирение.

И я покорно иду за кошкой, местной вымогательницей еды и ласки. Я прозвала ее Матильда, мне кажется, звучит это довольно благородно и сильно. Я читала, что это имя произошло от двух древних слов – «мощь» и «битва», а также могло означать «смелая в бою» или «та, что обретает силу в битве». Мне всегда казалось это весьма воодушевляющим – для кошки, конечно же. Сколько же битв прошла наша Матильда? Скольких мышей одолела?

Эта мимолетная мысль заставляет меня улыбнуться и чуть хихикнуть – очередной запрет. «Вы смеетесь, видия Ирис! Какое бесстыдство!» Магистри Селестина ни разу не смеялась при мне, да что уж говорить, даже улыбки не увидишь на ее невозмутимом лице. Кто знает, может, когда она оставалась наедине с собой, то давала себе волю и хохотала от души, как сумасшедшая. Интересно, улыбалась ли она когда-нибудь отцу? Ну хотя бы в день их свадьбы? Вряд ли я спрошу его о подобном. И уж точно не ее. И не свою сестрицу Эгирну, упаси Всевышний!