Ночь голубой луны
Шрифт:
– А вот и моя д-д-д-дорогая д-д-д-девочка! – улыбнулся Доуги, когда они с Вертом оказались возле «Автобуса».
Так странно было видеть радостную улыбку Доуги среди всего этого ужаса. Надо всё рассказать ему. Надо рассказать… Берегиня глубоко вздохнула, как перед прыжком с высоты, и… не смогла вымолвить ни слова. Она боялась, что стоит ей попытаться заговорить, как вместо слов у неё польются слёзы. Поэтому она только молча кивнула в ответ на приветствие Доуги.
Доуги открыл холодильник, достал запотевшую баночку газировки и вручил Берегине. Не смея поднять на него глаза, она взяла баночку одной рукой, а другой принялась
Всё ещё не решаясь взглянуть на Доуги, она краем глаза увидела, как он, взмахнув руками, словно дирижёр симфонического оркестра, торжественно провозгласил:
– С-с-с-ступайте вон, с-с-с-собаки!
Верт и Второй сорвались с места и наперегонки помчались на пляж. Капитан парил над ними, покрикивая: «Давай! Давай!»
Берегиня сделала большой глоток из запотевшей баночки. Ледяная жидкость обожгла ей глотку, и она, поперхнувшись, пожалела о том, что утром не съела тарелку хлопьев с молоком, вместо того чтобы выпускать крабов.
Крабы. И розы. И ночной цереус. И разбитая миска Синь. И месье Бошан, сгорбленный, стоящий на коленях над погибшими цветами. И слёзы Синь. Обо всём этом надо было рассказать Доуги.
Она снова сделала большой глоток газировки из банки, стараясь ещё хоть немного оттянуть этот момент. Но рассказ так и не успел начаться: пока Берегиня глотала ледяной напиток, Доуги заговорщически подмигнул ей, взял укулеле и запел:
– Будь моей женой! Будь моей женой!
Он пел и улыбался, и улыбка его сияла, словно солнце, стоявшее высоко-высоко в жарком синем небе.
Берегиня сто раз слышала эту песню. Доуги репетировал всё лето, готовясь спеть эти три слова Синь именно сегодня, в ночь голубой луны, в ночь волшебного полнолуния. Сегодняшняя дата была специально отмечена у него в календаре, который висел в «Автобусе» на спинке водительского кресла.
Ну как она могла рассказать обо всём случившемся Доуги? Как она могла разрушить его мечту?
У неё вдруг начали зудеть и чесаться ноги так, что невозможно было стоять на месте. Берегиня хотела только одного: скорей бежать, бежать отсюда, бежать куда глаза глядят и больше не думать ни о крабах, ни о розах. Бежать прочь от Доуги, от его укулеле, бежать на берег, чтобы перед глазами были только поднимающиеся и падающие волны да скала де Вака – узкая полоска косы, едва выступающая над поверхностью воды. Сбивчивые объяснения и оправдания комом застряли у нее в глотке, а в животе уныло плескалась сладко-липкая газировка.
Надо рассказать Доуги прямо сейчас, рассказать всё: про крабов, гумбо – в общем, всё как есть. С чего же начать? Какое слово будет первым, чтобы, потянув за него, как за кончик нитки, начать разматывать весь этот ужасно запутанный клубок? Она зажмурила глаза и открыла рот, приготовившись выпалить всё разом, но вместо её голоса вдруг раздался пронзительный крик: «Давай! Давай!» Капитан пронёсся прямо над её головой, а за ним – оба пса, Верт и Второй. Не думая больше ни о чём, Берегиня повернулась и побежала за ними.
34
Доуги смотрел им вслед – двум собакам, чайке и девочке. Он вдруг почувствовал странную тревогу. Странно, Берегиня ни разу не взглянула на него. Она стояла всё время, уставившись под ноги, не поднимая глаз. Это явно неспроста. Интересно, что бы это значило? Что у неё на уме?
Он пожал плечами в такт своим мыслям. Ну да ладно, придёт время – сама всё расскажет. Кто-кто, а он-то знал, как оно бывает, когда слова во рту слипаются в один большой комок и, как ни старайся, ни звука не можешь из себя выдавить.
Доуги тоже не был техасцем или уроженцем Устричного посёлка. Он вырос в штате Нью-Джерси. Как раз накануне выпускных школьных экзаменов его пригласил пообедать настойчивый и ретивый сержант-вербовщик, и, не успев отпраздновать окончание школы на выпускном вечере, Доуги оказался в учебном лагере для новобранцев. Через несколько месяцев он уже топал по пыльным дорогам далёкой жаркой страны с автоматом через плечо, с ранцем за спиной, стуча зубами и дрожа от страха под грохот рвущихся снарядов. Когда всё это наконец закончилось и он оказался снова в родном Нью-Джерси, дрожь не прошла. У него дрожали руки, колени и даже голова. Он не мог ни спать, ни есть.
Сидя на диване в своей комнате, он чувствовал, что сейчас его кости и всё тело разорвутся на тысячи мелких кусочков, которые разлетятся по всей комнате. Наконец его мама села рядом с ним и крепко обняла его, сказав: «Доуги, милый, успокойся. Всё хорошо». Может быть, на него подействовали её объятия. А может быть, он давно ждал, чтобы кто-нибудь сказал ему это. Но так или иначе, дрожь его сразу прекратилась. Руки, ноги и голова перестали дрожать. Дрожал по-прежнему только голос.
Доктор в военном госпитале сказал, что он, может быть, будет заикаться до конца жизни. А может быть, и нет.
Услышав это, Доуги не огорчился. Ему было всё равно. Он мог прожить всю жизнь с заиканием. Главное, что унялась дрожь в руках, ногах и во всём теле.
Он взял деньги, которые ему заплатили в армии, и купил на них жёлтый школьный автобус. Мама сказала ему:
– Поезжай, милый, и отыщи свою половинку.
Он понятия не имел, где её искать, но точно знал, что не в штате Нью-Джерси. Ему очень не хотелось расставаться с мамой, но ему необходимо было отыскать свою половинку. И тогда он решил бросить монетку. «Если выпадет р-р-р-решка, поеду в г-г-г-горы. Если орёл – к м-м-м-морю», – загадал он, подбросив вверх новенький блестящий двадцатипятицентовик. Монетка упала на землю. Вышел орёл.
Можно было, конечно, перебраться на побережье в штате Нью-Джерси, но там слишком многолюдно. А может, отправиться на скалистый берег Калифорнии? Но он знал, что вода там слишком холодная. В конце концов он сел в автобус и поехал в Техас.
Ехал он три дня и три ночи, а когда добрался до Хьюстона, то повернул на юг: не к Галвестону, где тоже было полным-полно туристов, как и в Нью-Джерси, и не к Корпус-Кристи, где его ждало всё то же самое. Вместо этого он ехал потихоньку всё дальше и дальше, пока не доехал до крошечного городка Тейтер, где жила лишь малая толика обитателей, и оказался прямо у ворот Техасского государственного парка. Он въехал в ворота и через некоторое время оказался на странной дороге, усеянной ракушечной шелухой. Это было Устричное шоссе. Несмотря на то, что по обе стороны от него раскинулся государственный парк, оно целых сто лет находилось в частном владении. С незапамятных времён здесь стояли три дома. В одном из них жил месье Бошан. Второй занимала внучка прежнего владельца со своей подругой. Третий принадлежал одному жителю Тейтера, который раньше приезжал сюда на выходные ловить рыбу, а когда забросил рыбалку, стал сдавать свой коттедж.