Ночь и день
Шрифт:
Кэтрин была приятно оживлена открывшимися перед ней новыми возможностями. С некоторыми из присутствующих она была шапочно знакома, и в любой момент кто-нибудь из них мог встать с пола, подойти и заговорить с ней; с другой стороны, она могла сама выбрать собеседника или же вклиниться в рассуждения Родни, за которыми следила вполуха. Было немного неловко оттого, что Мэри сидит так близко, но в то же время обе они женщины, а значит, не обязаны поддерживать беседу. Однако Мэри, видевшей в Кэтрин «личность», так хотелось поговорить с ней, что через несколько минут она не удержалась.
– Как стадо овец, правда? – заметила она, имея в виду шум, который создавали все эти лежащие и сидящие людские тела.
Кэтрин с улыбкой обернулась к ней:
– Интересно, из-за чего все так расшумелись? – спросила она.
– Из-за елизаветинцев, полагаю.
– Нет, не думаю, что это имеет отношение к елизаветинцам. Вот! Слышите? Они упоминают какой-то «билль о страховании» [17] .
– Удивительно, почему мужчины всегда говорят о политике? – задумчиво произнесла Мэри. – Хотя, будь у нас право голоса, наверное, мы бы тоже о ней говорили.
– Непременно. А вы занимаетесь тем, что помогаете нам получить это право, не так ли?
– Да, – ответила Мэри серьезно. – С десяти до шести каждый Божий день только этим и занимаюсь.
Кэтрин посмотрела на Ральфа Денема, который теперь вместе с Родни продирался сквозь метафизику метафоры, и вспомнила их воскресный разговор. Ей показалось, что этот молодой человек имеет какое-то отношение к Мэри.
– Наверно, вы из тех, кто считает, что мы все должны иметь профессию, – начала она издалека, словно нащупывая путь среди фантомов неведомого мира.
– Вовсе нет, – отмахнулась Мэри.
– Ну а я бы хотела, – продолжала Кэтрин и тихо вздохнула. – Тогда в любой момент можно сказать, что ты что-то делаешь, иначе среди такого сборища чувствуешь себя не в своей тарелке.
– Почему именно среди сборища? – спросила Мэри, посерьезнев, и подвинулась чуть ближе к Кэтрин.
– Разве вы не видите, как много у них тем для разговоров! Им интересно все. А я хотела бы их сразить… То есть, – поправилась она, – я хотела бы показать, на что способна, а это трудно, если не имеешь профессии.
Мэри улыбнулась, подумав, что вообще-то сразить человека наповал для мисс Хилбери не составит большого труда. Они были едва знакомы, и то, что Кэтрин так доверительно рассказывает о себе, казалось знаменательным. Обе притихли, словно обдумывая, стоит ли продолжать. Прощупывали почву.
– Я мечтаю попирать их распростертые тела! – с вызовом заявила Кэтрин минуту спустя и прыснула, как будто ее рассмешил ход мысли, приведшей к такому заключению.
– Вовсе не обязательно попирать тела лишь потому, что работаешь в конторе, – заметила Мэри.
– Ну да, – ответила Кэтрин.
Разговор пресекся, и Мэри заметила, что Кэтрин с унылым видом смотрит куда-то вдаль, поджав губы, – желание поговорить о себе или завязать дружбу, вероятно, прошло. Мэри поразила эта ее особенность быстро отгораживаться и замыкаться в себе. Такая черта свидетельствовала об одиночестве и эгоцентризме. Кэтрин по-прежнему молчала, и Мэри забеспокоилась.
– Да, они как овцы, – повторила она шутливым тоном.
– И притом очень умные, – добавила Кэтрин. – По крайней мере, думаю, все они читают Уэбстера.
– Уж не считаете ли вы это признаком большого ума? Я вот читала Уэбстера, и Бена Джонсона [18] читала, но не думаю, что поумнела – во всяком случае, не сильно.
– По-моему, вы очень умная, – заметила Кэтрин.
– Почему? Потому что заправляю делами в конторе?
– Я не об этом. Я представила, как вы живете одна в этой комнате и устраиваете вечера…
Мэри на секунду задумалась.
– На самом деле, мне кажется, нужно быть сильной, чтобы пойти наперекор семье. Я вот сумела. Я не хотела жить дома и сказала об этом отцу. Он не одобрил, конечно… Но в конце концов, у меня есть сестра, а у вас нет, так ведь?
– Да, у меня нет сестер.
– Вы пишете биографию своего деда? – не отступала Мэри.
Кэтрин этот вопрос, похоже, не понравился, и она ответила кратко, как отрезала:
– Да, я помогаю маме.
По тону, каким были произнесены эти слова, Мэри поняла, что ее поставили на место, словно никакого чувства взаимной симпатии между ними и не возникало. Кэтрин, казалось, умеет странным образом приближать и отталкивать, вызывая диаметрально противоположные чувства, с ней не расслабишься. Подумав немного, Мэри нашла этому одно объяснение: эгоизм.
«Эгоистка», – сказала она мысленно и решила, что прибережет это слово для Ральфа до того дня, когда – а это наверняка случится – речь у них снова зайдет о мисс Хилбери.
– Боже мой, какой беспорядок тут будет завтра утром! – воскликнула Кэтрин. – Надеюсь, вам не придется спать в этой комнате, мисс Датчет?
Мэри рассмеялась.
– Почему вы смеетесь? – спросила Кэтрин.
– Не скажу.
– Дайте угадаю. Вы смеялись, оттого что подумали, будто я просто решила сменить тему?
– Нет.
– Потому что подумали… – Она умолкла.
– Если желаете знать, меня рассмешило то, как вы произнесли «мисс Датчет».
– Ну тогда Мэри. Мэри, Мэри, Мэри.
С этими словами Кэтрин отодвинула занавеску, возможно, чтобы не видно было, как просияло ее лицо от этой внезапно обретенной близости.
– Мэри Датчет, – сказала Мэри. – Боюсь, не так звучно, как Кэтрин Хилбери.
Обе повернулись и стали смотреть в окно, сначала на серебряную луну, недвижно застывшую среди серебристо-синих бегущих облаков, потом вниз на лондонские крыши, утыканные трубами дымоходов, затем – на пустынную, залитую лунным светом мостовую, на которой был четко виден каждый булыжник. Потом Мэри заметила, как Кэтрин снова задумчиво смотрит на луну, словно сравнивает ее с другими светилами, виденными раньше в другие ночи. Кто-то в комнате у них за спиной сказал в шутку: «астрономы», испортив все удовольствие, и обе отвернулись от окна.