Ночь и день
Шрифт:
– Что это, Мэри, – сказал он наконец, – сегодня никаких смешных историй от вас не дождешься?
Он явно подтрунивал над ней, и обычно Мэри не обращала внимания на колкости. Однако на этот раз реакция ее была довольно резкой:
– Должно быть, потому, что я их не знаю.
Ральф, помолчав немного, заметил:
– Вы слишком много работаете. Я не хотел сказать: в ущерб здоровью, – добавил он, когда она презрительно фыркнула. – Я лишь имел в виду, что, на мой взгляд, вы слишком увлечены работой.
– А это плохо? – спросила она, прикрывая глаза рукой.
– Думаю, да, – серьезно ответил он.
– Всего неделю назад вы говорили обратное.
Она произнесла это с вызовом, но ясно было, что она расстроилась. Ральф не заметил этого и принялся тоном наставника излагать ей свои взгляды на правильный образ жизни. Она слушала его, но из всего сказанного могла сделать только один вывод: он говорит так, потому что встретился с кем-то и находится под влиянием этой персоны. Он говорит, что ей следует больше читать и вообще неплохо бы понять, что есть разные точки зрения, которые заслуживают внимания не меньше, чем ее собственная. А поскольку в последний раз, когда она его видела, он уходил из конторы вместе с Кэтрин, она приписала эту перемену ее влиянию – скорее всего, Кэтрин, покидая сцену, которая явно произвела на нее неприятное впечатление, не удержалась от критики или даже ничего не сказала, но своим видом дала понять, что всего этого не одобряет. Тем не менее она знала и то, что Ральф нипочем не признается, что кто-то на него повлиял.
– Вы мало читаете, Мэри, – говорил он. – Вам надо почаще читать стихи.
Это верно, литературные познания Мэри были ограничены лишь теми произведениями, которые требовалось знать для экзаменов, а в Лондоне времени на чтение почти не оставалось. Мало кому понравится, если его упрекнут в недостаточном знании поэзии, но о том, что Мэри задело это замечание, можно было догадаться лишь по внезапно застывшему взгляду. «Вот, я веду себя именно так, как не хотела», – спохватилась она и сказала очень спокойно:
– Ну так скажите, что я должна прочесть.
Ральфа почему-то раздосадовал такой ответ, и он назвал несколько имен великих поэтов, что дало повод поговорить о несовершенстве характера и образа жизни Мэри.
– Вы общаетесь с теми, кто ниже вас, – заговорил он с неожиданным волнением, – и это вошло у вас в привычку, потому что на самом деле это довольно приятно. Но вы начинаете забывать о том, кто вы, в чем ваше предназначение. Вы, как всякая женщина, слишком много внимания уделяете мелочам. И уже не различаете, где главное, а где второстепенное. Именно поэтому все подобные организации обречены на неуспех. Именно поэтому суфражистки ничего не добились за все эти годы. Что толку в салонах и благотворительных базарах? Вам нужны идеи, Мэри? Выберите что-то большое, значительное: и не бойтесь совершать ошибки, главное – не мелочитесь! Почему бы вам не оставить все это на годик-другой? Поездите по свету, мир повидаете. Вместо того чтобы барахтаться с полудюжиной людей в болоте до конца дней. Но вы не послушаете меня, – заключил он.
– Знаете, я и сама так думала в последнее время, о своей жизни то есть, – произнесла она, удивив Ральфа покладистостью. – Я бы хотела уехать куда-нибудь далеко-далеко!
Повисло молчание. Потом Ральф сказал:
– Мэри, неужели вы это серьезно? – Раздражение улеглось, и грустный тон ее голоса заставил его пожалеть о том, что он был с ней так резок. – Но вы ведь не уедете, правда? – спросил он. И поскольку она ничего не сказала, добавил: – О нет, только не уезжайте.
– Я сама толком не знаю, чего хочу, – ответила она. И уже готова была поделиться с Ральфом своими планами, но, похоже, он не настроен был выслушивать.
Он погрузился в молчание, которое, как показалось Мэри, имеет какое-то отношение к тому, о чем она сама не могла не думать, – об их чувствах друг к другу. Она почти видела, как их мысли прокладывают путь навстречу, словно длинные параллельные тоннели, которые уже почти соприкасаются, но все никак не сойдутся.
Когда он ушел – а он ушел, так и не сказав ничего, кроме дежурного «спокойной ночи», – она еще некоторое время сидела, перебирая в памяти его слова. Если любовь – всепожирающий огонь, который переплавляет все твое существо в кипучий бурный поток, то Мэри любила Денема не больше, чем кочергу или каминные щипцы. Но вероятно, такая страсть – большая редкость и все вышеперечисленное свойственно лишь последним стадиям любви, когда сил сопротивляться больше нет, они таяли день за днем, неделя за неделей и иссякли. Как большинство образованных людей, Мэри была немного эгоисткой, в том смысле, что придавала большое значение своим переживаниям, и, как ревнительница строгой морали, считала своим долгом время от времени убеждаться, что ее чувства делают ей честь. Когда Ральф ушел, она проанализировала свое душевное состояние и пришла к выводу, что неплохо было бы выучить какой-нибудь иностранный язык – например, итальянский или немецкий. Подойдя к письменному столу, она достала из ящика, который держала под замком, стопку густо исписанных страниц. Принялась читать, поминутно отрываясь и думая о Ральфе. Она постаралась вспомнить все его качества, которые вызывали в ней такую бурю эмоций, и лишний раз убедилась, что ничего не приукрасила. Потом опять посмотрела на рукопись и сказала себе, что писать грамматически правильную английскую прозу – самое трудное, что может быть на свете. Но поскольку о себе она думает в этот момент гораздо больше, чем о правильной английской прозе и даже о Ральфе Денеме, то еще неизвестно, любовь ли это, а если даже и так, то к какой ветви данного семейства можно отнести ее чувство.
Глава XI
«Дело в жизни, в одной жизни, – в открывании ее, беспрерывном и вечном, – сказала Кэтрин, проходя под аркой и ступая на просторную Кингс-Бенч-уок [49] , – а совсем не в открытии». Последние слова она произнесла, поглядывая на окна Родни, которые сейчас были красновато-прозрачными – он ждал ее. Он пригласил ее на чай. Но Кэтрин была в таком состоянии, когда очень трудно и даже невозможно прервать поток мыслей, поэтому она сделала еще пару-тройку кругов под деревьями, прежде чем приблизиться к парадному. Она любила взять какую-нибудь книгу, которую ни отец, ни мать не читали, и погрузиться в нее, разбираясь в хитросплетениях сюжета и самостоятельно решая, хороша она или плоха. В этот вечер ей не давала покоя одна фраза из Достоевского, как нельзя более соответствовавшая ее фаталистическому настрою, – о том, что сам процесс открывания жизни и есть жизнь и что, по-видимому, цель сама по себе не так уж и важна. Она присела на скамеечку, не в силах выбраться из властного водоворота самых разных забот, и, решив наконец, что со всем этим пора покончить, встала, забыв на скамейке корзинку из рыбной лавки. А через пару минут уже уверенно постучала в дверь Родни.
– Боюсь, Уильям, я слишком поздно, – сказала она с порога.
Это была правда, но он так обрадовался, увидев ее, что ни словом не попрекнул за опоздание. Он больше часа готовился к ее приходу. Снимая и передавая ему накидку, она успела мельком оглядеть комнату и хоть и не сказала ни слова, но, похоже, оценила его старания, а это для него было высшей наградой. В камине ярко пылал огонь, на столе красовались баночки с джемом, и даже медная каминная решетка сияла как золотая, и все в этой бедной комнате дышало уютом. На Родни был поношенный халат пунцового цвета, изрядно выцветший, с парой свежих заплат – пронзительно ярких, как трава под отваленным камнем. Он стал заваривать чай, а Кэтрин тем временем сняла перчатки и села, непринужденно закинув ногу на ногу, как это обычно делают мужчины. Но разговора не получалось, пока наконец они оба, закурив сигареты, не устроились в креслах у камина, поставив чашки рядышком на полу. Они не виделись с тех самых пор, как обменялись письмами по поводу своих взаимоотношений. Ответ Кэтрин был кратким и недвусмысленным и занимал всего полстранички. Она написала, что не любит его, а следовательно, не может стать его женой, но надеется, что это не помешает им и дальше продолжать знакомство. И добавила в постскриптуме: «Твой сонет мне очень понравился».
Что касается Родни, то изображать непринужденность было для него нелегко. Накануне он трижды облачался во фрак и трижды отказывался от этого наряда в пользу халата, трижды пришпиливал на галстук жемчужную булавку, чтобы убрать ее снова, – маленькое зеркало в спальне было молчаливым свидетелем столь резких перепадов настроения. Вопрос заключался в том, что больше понравится Кэтрин в этот декабрьский вечер? Он еще раз перечитал ее записку, и постскриптум о сонете решил дело. Очевидно, она видит в нем прежде всего поэта, а поскольку в общем и целом он не против такого подхода, то уместно будет подчеркнуть этот его аспект легкой романтической небрежностью. Его манера держаться также была продумана до мелочей: он был немногословен и говорил только о том, что не затрагивало личных тем. Ему очень хотелось показать ей, что, хотя она впервые пришла к нему одна, без сопровождения, ничего особенного в этом нет (правда, сам он до конца не был в этом уверен).
Кэтрин казалась очень спокойной, и, если бы он не был так занят своими переживаниями, он мог бы даже посетовать на некоторую ее рассеянность. Простота и обыденность обстановки, со всем этими чашечками, блюдечками и свечами, по-видимому, подействовали на нее сильнее, чем можно было рассчитывать. Она попросила показать ей книги, затем стала рассматривать репродукции. Но когда он передал ей фотографию какой-то греческой статуи, она вдруг ни с того ни с сего воскликнула:
– Ой, мои устрицы! – И пояснила смущенно: – У меня была корзинка, и я ее где-то посеяла. А с нами сегодня дядюшка Дадли ужинает. Где же я ее могла оставить?