Ночь и день
Шрифт:
Молчание длилось долго.
– Так когда свадьба? – спросил вдруг он, совершенно другим тоном.
– Не раньше сентября, полагаю. Ее перенесли.
– Значит, вы не будете одинокой, – сказал он. – Судя по тому, что люди говорят, брак – ужасно странная вещь. Говорят, это ни на что не похоже. Может, правду говорят. Я знаю пару таких случаев.
Он надеялся, что она продолжит разговор. Но она не отвечала. Он постарался взять себя в руки и говорил спокойно, почти равнодушно, но ее молчание настораживало. Она сама ни за что не заговорит с ним о Родни, и ее сдержанность не позволяла ему понять, что у нее на душе.
– Думаю, свадьба еще очень не скоро, – сказала она, словно желая внести ясность. – Кто-то у них в конторе заболел, и Уильяму придется его замещать. На самом деле мы решили отложить ее на неопределенное время.
– Представляю, каково ему сейчас. Он сильно переживает? – спросил Ральф.
– У него есть работа, – ответила она. – И еще куча вещей, которые его интересуют… Ой, мне это место знакомо – ну конечно, это же Оксфорд! А как ваш сельский домик?
– Я туда уже не еду.
– Как вы переменчивы! – улыбнулась она.
– Дело не в этом, – отмахнулся он. – Просто я хочу быть там, где я могу видеть вас.
– Наш договор остается в силе, несмотря на то что я тут наговорила? – спросила она.
– Что касается меня, то он останется в силе навсегда, – ответил Ральф.
– Значит, вы будете мечтать, и выдумывать обо мне разное, и в уличной толпе представлять нас всадниками в лесу или беднягами на необитаемом острове?..
– Нет, я буду представлять, как вы даете распоряжения кухарке, оплачиваете счета, ведете учет, показываете старушкам семейные реликвии…
– Так-то лучше, – сказала она. – Завтра с утра можете представить, как я изучаю даты в Национальном биографическом словаре [79] .
– И забываете на скамейке сумочку, – добавил Ральф.
Она улыбнулась, но в следующий момент улыбка погасла – то ли ее опечалило это воспоминание, то ли огорчил тон, которым он это сказал. Она бывает рассеянна. И он это видел. Но что еще он видел? Не увидел ли он самого потаенного, так глубоко запрятанного, что даже одна мысль, что кто-то может это увидеть, заставила ее похолодеть? Ее улыбка погасла – в первый миг казалось, она хочет что-то сказать, но она промолчала, лишь посмотрела на него долгим взглядом, вложив в этот взгляд все то, о чем не смела спросить, потом отвернулась и пожелала ему доброй ночи.
Глава XXVIII
Подобно последнему музыкальному аккорду, ощущение присутствия Кэтрин медленно таяло в комнате, где в одиночестве сидел Денем. Музыка отзвучала, оставив лишь затухающий мелодический след. Он напрягся, пытаясь расслышать последние тающие звуки, и какое-то время нежился в волнах воспоминаний, но это убаюкивающее ощущение прошло, и он принялся мерить шагами комнату в такой тоске по исчезнувшей мелодии, словно в его жизни не осталось других желаний. Она ушла, ничего не сказав ему на прощанье, перед ним вдруг развезлась пропасть, в которую канула вся его жизнь, – разбилась о скалы – развеялась прахом. Боль от страдания была почти физической: он побледнел, его колотил озноб, он обессилел, словно после тяжелой физической работы. Наконец Денем бросился в кресло напротив того, в котором сидела она, и стал глядеть на часы, машинально отмечая, как она уходит все дальше и дальше от него, вот она уже дома и сейчас, конечно, снова с Родни. Но он еще не в силах был этого осознать – как не замечал ничего вокруг себя: жажда видеть ее смешала все его эмоции, взбила в пену, в туман из неясных ощущений. В этом тумане он утратил контроль над реальностью и чувствовал себя удивительно далеким от всего, даже от окружающих его материальных объектов вроде стены или окна. Будущее – теперь, когда он наконец постиг всю силу своей страсти, – пугало его.
Свадьба в сентябре, сказала она, значит, впереди у него шесть долгих месяцев душевных терзаний. Шесть месяцев пытки, а затем – покой могилы, клетка безумца, изгнание отверженца, в лучшем случае – жизнь, заведомо навеки лишенная самого ценного, что может в ней быть. Непредвзятый наблюдатель мог бы подсказать ему, что надежду на исцеление следует искать в загадочном складе души, который позволит ему отождествить реальную женщину с тем странным набором черт, которыми никому из нормальных людей не хотелось бы обладать; она исчезнет из его жизни, и мечта о ней пройдет, но образ, что появится ей на смену, даже лишенный всякой связи со своим прообразом, останется с ним надолго. Мысль об этом сулила, возможно, некоторую передышку, и, надеясь, что сможет справиться с растревоженными чувствами, он попытался привести в порядок путаные эмоции. Кэтрин напомнила ему, что семья заслуживает его поддержки и нуждается в нем, и ради них, если не ради самого себя, эту бесплодную страсть следовало уничтожить, вырвать с корнем, показав – и тут Кэтрин права – всю ее иллюзорность и беспочвенность. Для этого проще всего не бежать от нее, а, наоборот, изучить получше, чтобы убедиться в том, что, как она и говорила, он неверно ее представляет. Она практичная женщина, вполне подходящая на роль жены посредственного поэта, наделенная по некоему капризу природы романтической внешностью. Без сомнения, даже ее красоту при ближайшем рассмотрении можно поставить под сомнение. По крайней мере, это нетрудно проверить. У него в шкафу альбом с фотографиями греческих статуй, и голова одной богини, если закрыть нижнюю часть, всегда поражала его сходством с Кэтрин – Кэтрин вставала перед ним как живая. Он достал из шкафа альбом, нашел нужную картинку. К ней он прибавил ее записку с приглашением в зоосад. Еще он сберег цветок, который подобрал в Кью, чтобы рассказать ей о ботанике. Это были его реликвии. Он разложил их перед собой и представил себе Кэтрин так отчетливо, что невозможно было обмануться. Он увидел, как солнце играет складками ее платья, пока она спешит ему навстречу по зеленой дорожке в Кью. Он заставил ее сесть рядом. Он услышал ее голос, сдержанно-спокойный, – даже о пустяках она говорила рассудительно. Он видел ее недостатки и мог трезво оценить достоинства. Сердце его успокоилось, в голове прояснилось. На этот раз ей от него не скрыться. Иллюзия ее присутствия становилась все более и более полной. Казалось, они читают мысли друг друга, спрашивают, отвечают. Между ними наступило полное взаимопонимание. Они слились воедино, и это позволило ему воспарить до таких высот, наполнило таким восторгом победы, которого он никогда не испытывал в одиночестве. Денем еще раз добросовестно перечислил недостатки ее внешности и характера, он прекрасно их знал, но, вместе взятые, они обращались в совершенство. Жизнь открылась перед ним до самого горизонта. Какая в ней глубина, если смотреть с такой высоты! И величие. Самые простые вещи трогали его теперь чуть ли не до слез. И в этом созерцании он забыл о неизбежной преграде – забыл, что ее нет рядом, и для него уже не имело значения, замужем она за ним или за кем-то еще, – все было не важно, кроме одного: она существует и он ее любит. Денем невольно некоторые слова произносил вслух, и так получилось, что среди них было: «Я люблю ее». Впервые он назвал свое чувство любовью, прежде он считал это безумием, романтикой, фантазией, но, запнувшись случайно на слове «любовь», он повторял его снова и снова, как откровение.
– Но я же люблю вас! – воскликнул он почти испуганно.
Он оперся о подоконник и посмотрел на город, как смотрела она. Все будто по волшебству изменилось, обрело ясность. Его чувство было названо и не требовало дальнейших объяснений. Однако ему нужно было с кем-то поделиться. Он захлопнул альбом с фотографиями, спрятал свои реликвии, кинулся вниз по лестнице, схватил пальто и выскочил за дверь.
Уже зажглись фонари, но улицы были достаточно темны и пустынны, что оказалось весьма кстати, потому что он почти бежал и при этом вслух разговаривал сам с собой. Денем ни минуты не сомневался, куда ему идти. Он шел к Мэри Датчет. Желание поделиться своими чувствами с человеком, который их поймет, было так сильно, что он долго не раздумывал. И вскоре уже оказался на ее улице. Взбежал по лестнице, прыгая через ступеньки, и даже не подумал, что ее может не быть дома. Он позвонил в дверь, чувствуя себя носителем некоей восхитительной благой вести, самоценной, но дающей ему власть над всеми остальными людьми. Мэри открыла ему, хотя и не сразу. Он молчал; в полумраке его лицо казалось мертвенно-бледным. Он вошел в комнату следом за ней.
– Вы знакомы? – сказала она, и он удивился, потому что надеялся застать ее одну.
Молодой человек поднялся ему навстречу и сказал, что наслышан о Ральфе и видел издали, но лично не знаком.
– Мы тут просматриваем кое-какие бумаги, – сказала Мэри. – Мистеру Баснетту приходится мне помогать, потому что я еще не очень хорошо знаю эту работу. Это новое общество, – пояснила она. – Я секретарь. С Расселл-сквер я ушла.
Она сообщила об этом очень коротко, почти сердито.
– И что вы намерены делать? – спросил Ральф. Он не смотрел ни на Мэри, ни на Баснетта.
Мистер Баснетт подумал, что ему нечасто доводилось встречать таких неприятных людей, как этот знакомец Мэри, бледный и ироничный мистер Денем, который требует у них отчета, словно имеет на то полное право, и то для того лишь, чтобы раскритиковать все в пух и прах. Однако он вкратце рассказал о своих проектах, надеясь услышать одобрение.
– Понятно, – сказал Ральф, когда тот закончил, и вдруг добавил: – Знаете, Мэри, кажется, я простудился. У вас есть хинин?
Взгляд, который он бросил на Мэри, испугал ее. Она вышла из комнаты. Ее сердце сильно забилось при виде Ральфа, однако на душе были тоска и страх. На мгновение она замерла, прислушиваясь к голосам в соседней комнате.
– Разумеется, я с вами согласен, – произнес Ральф. Его голос звучал странно. – Но можно сделать больше. Встречались вы с Джадсоном, например? Очень советую вам его привлечь.
Вернулась Мэри с хинином.
– Адрес Джадсона? – потребовал мистер Баснетт, доставая записную книжку.
Минут двадцать он записывал фамилии, адреса и все, что диктовал ему Ральф. Затем Ральф замолчал, и мистер Баснетт почувствовал, что его присутствие более нежелательно; он поблагодарил Ральфа за помощь и откланялся.