Ночь кровавой луны
Шрифт:
— Ха, — проговорил он звонким мелодичным голосом. — Быстро поняла, да?
Эльф нагнулся ко мне и в его зеленых глазах зажглись солнечные искры.
— Карриен, детка. Зови меня Карриен.
— Я не детка, — произнесла я в ответ, изумленно таращась на эльфа. — И я не знала, что ты дружишь с эльфами. — Обратилась уже к Люциану.
— Темная ты, — рассмеялся брат. — Пошли-ка, расскажу тебе кое-что.
И он схватил меня медвежьей лапой за плечи, притягивая к себе.
Больше я ничего не хотела понимать. Люциан рядом, а, значит, я больше не одна в этом мире. Он — мой старший брат, пусть хоть с самим чертом дружит, мне-то какая разница.
— Розали, — раздался где-то голос Форга, но я только рукой махнула.
— Не пропадут они, — пообещал мне с усмешкой тот самый высокий худой разбойник со шрамом на лице. — Сейчас разберем ваши вещи и подумаем, куда приспособить новую рабочую силу.
— Работнички, — хмыкнул Карриан, еще раз блеснул в мою сторону зеленью глаз и ушел, а за ним потянулись и остальные. Всего двадцать, а то и более человек.
— Зря ты здесь, — шепнул мне Люциан, прижав к себе и чуть встряхивая. — Ой, зря.
Глава пятая
(Люциан)
Позади временного лагеря разбойников возвышалась гора Одинокая, как напоминание о прошлой жизни, как нож, вспарывающий гноящуюся рану раз за разом, как ночной кошмар, преследующий изо дня в день, как бездна, которая поглотила все мои мысли.
Когда-то я любил Одинокую, стремился по ее тропам все выше и выше, вдыхал горный воздух, особенно приятный в жару, прятался в ее тени, теперь же сам ее вид мне стал ненавистен. Там, у ее основания остался дом, в котором я вырос, кузница, в которой я работал, любимая девушка, что звалась Аликой.
Гора Одинокая тянулась чуть приплюснутой вершиной в небеса, и серые облака путались в ее косматых бровях, острых ребрах и отвесных зубастых ущельях, а я все смотрел и смотрел до рези в глазах, не мог отвести глаз от нее, потому что до сих пор всей душой стремился в поселение, в родной дом, в то место, где жила Алика.
— Люциан, — отвлек меня нежный голос сестры, которая рисовала карту на земле, нервно водя палкой из стороны в сторону. — Посмотри, правдоподобно получилось? Вот гора Одинокая, вот Смертельное ущелье и река, к которой мы стремимся, Запретный лес, покрывающий вот столько места, — Розали нарисовали большущий овал, — а что здесь?
Палка прочертила кривую линию, которая прошла через весь Запретный лес, и я напрягся, скосив взгляд на дорогу, которая широкой лентой вилась совсем недалеко от места нашей стоянки. Золотоносная жила, что соединяла степи и поселение людей, дорога, проложенная коэнцами и отвоеванная разбойниками. Правда, ненадолго, потому что на нашей стороне внезапность и неожиданность, а на их — сила.
— Тракт, к которому стремимся мы, — хмыкнул я, стараясь, чтобы голос не звучал низко и хрипло. Отвык я разговаривать за эти месяцы, да и не с кем тут больно поговорить-то. Карриен, и тот меня сторонится, считает опасным и не доверяет.
— Прямая дорога в степи, а жители деревни ничего о ней не знают! — воскликнула Розали, взмахнув руками, сердито переломила палку о коленку и кинула ее на землю, растоптав каблуками рисунок. Ее красивый пурпурный плащ, изодранный в нескольких местах, закрывал хрупкую фигурку с головы и до пят, но я все равно подивился худобе Розали. Как былинка, дунешь, и улетит.
Она и раньше отличалась ото всех нас тонкими чертами лица и сапфировыми глазами. Черноглазые и чернобровые, смуглолицые дети кузнеца, мы всегда славились своей силой, а тут дед возвращается с Розали. Мать и не признала ее поначалу, думала, что старик из ума совсем выжил, привел в дом найденыша из степей. Скандалила! Слезы лила!
А, ведь, и правда. Поставь Розали рядом со старшими сестрами, никто и не скажет, что родная кровь. Ее от нас совсем маленькую дед забрал, а вернул девчонкой-хворостинкой с соломенными волосами, как колосья из степи, и сапфировыми глазами, в которых разливалась таинственная холодность, и горел волшебный синий огонь. Мать совсем помешалась, всем в деревне говорила, что девчонка — не ее дочь.
— В семье как? — осмелился, наконец, задать я вопрос, и горло сжало спазмом, — все живы-здоровы?
Розали быстро кивнула, отчего ее непослушные пшеничные волосы упали на лицо, и мне пришлось протянуть руку и убрать невесомые пряди с высокого лба, открывая огромные сапфировые глаза, которые смотрели на меня с любовью и надеждой. Она всегда так смотрела, с того самого дня, как я первым сказал ей ласковое слово. Мы ведь, как только деда в землю опустили, совсем про Розали забыли, не до нее. У каждого в доме своя роль, места мало, а лишний рот — это новые заботы, которых и без того столько, что к вечеру спину ломит.
В кузнице огонь горит жарко, дел невпроворот, а тут еще и мелкую мне мать навязала, потому что не могла к ней привыкнуть, не верила, что Розали — это та самая девочка, которую она родила когда-то. Я знал, что мать у нас с придурью, но мелкую пожалел, улыбнулся ей по-доброму, на руки поднял, рассмешил. С того дня и повелось, куда я, туда и она. А потом девчонка осмелела, лук в руки взяла, тетиву натянула, стрелу выпустила и оказалось, что она — настоящая охотница. Вот кого нам дед вернул — кормилицу!
В груди больно кольнуло сердце, и я одернул руку от нежной кожи, сжав пальцы в кулак.
— Знала бы ты, — прошептал я, желая высказать все, что на сердце лежало, но Розали еще слишком юна, разве она поймет, каково мне?
Каждый день вспоминать родной дом, быть совсем недалеко и не иметь возможности увидеть мать, отца, сестер, проведать, передать весточку, что я жив и здоров. Но больше всего меня угнетало не это, а жалящие, как укусы, мысли о любимой, о той, что предала и растоптала наши чувства, о той, которая побоялась отца и в угоду ему растерзала мое сердце и уничтожила душу, об Алике.