Ночь ночей. Легенда о БЕНАПах
Шрифт:
— Я гвардии старший лейтенант, боевой комендант вашего района, — произнес он громко и отчетливо, разумеется, на немецком языке, заранее приготовленную фразу.
Дейчи удовлетворенно переглянулись — это было неплохое начало. Дальше все пошло не так уж гладко. Он назвал свои имя и фамилию, строй затаился и притих окончательно, они ждали чего-то чрезвычайного… Новый комендант, как мог, объяснил, что они все направляются НЕ В СИБИРЬ, туда они всё равно не дойдут, а на юг, в город Луккенвальде. Там будет произведена фильтрация, и после окончания боев большинство из них, рабочие и служащие, смогут вернуться домой. А солдаты, наверное, будут военнопленными. Приготовиться к маршу в шестьдесят километров… Двигаться будут нормальным шагом с отдыхом.
Поднялась маленькая, сухонькая рука, ее обладатель с бородкой клинышком, как во времена Людовика, сказал:
— Извините, господин офицер, я не немец, я француз… — и, чтобы ему поверили, повторил по-французски: — Я француз!
Сюда — в сторону, — комендант указал место у стены дома.
Поднялось еще две руки:
— Их бин социал-демократ…
— В сторону…
— Я только что вернулся из концлагеря… У меня есть…
— В сторону…
Снова поднялось несколько рук:
— Их бин юде…
— Кто-кто?
— Юде!.. Ев-рей! — весь строй, справа и слева, обернулся в его сторону и смотрел, как на жирафа за полярным кругом (он действительно был худой и очень высокий).
— Я социал-демократ…
— Я из концлагеря…
— Я тоже еврей… Наполовину…
— Мой пала был коммунист…
— И мой тоже…
— Я еврей…
Рук становилось все больше и больше.
— Ну, так, — комендант немного растерялся, и это было замечено, такими он себе немцев представить не мог. — Я все понял, — сказал он. — Против Советской Армии воевали коммунисты, французы, социал-демократы и евреи!
Неожиданно раздался хохот всего строя, они сами не предполагали, что могут так смеяться. Четыре немца тут же вернулись, каждый в свой ряд, их там встретили с энтузиазмом.
А комендант продолжил:
— Внимание! Сейчас колонна двинется на Луккенвальде. Всех оставшихся проверят, и если они окажутся не социал-демократы, не коммунисты и не евреи, то объявлю их национал-социалистами и прикажу тут же сделать всем обрезание! — оказанное подтвердил убедительным жестом.
Все, кто стоял в строю, получили полное удовлетворение и хохотали вразлом над отступниками. Они уже представляли, как этот офицер совершит над их соотечественниками — хитрецами, массовую экзекуцию, да еще такого ритуального свойства… Почти все, кто был посрамлен, направились прямиком обратно в строй. Остались у стены только двое: француз с бородкой и лагерник, этим, вероятно, и взаправду было что предъявить… Ни одного даже полуеврея не оказалось.
Когда вся колонна двинулась по улице и начала поворачивать на шоссе, ведущее к Луккенвальде, кое-кто из немцев довольно приветливо махал оставшимся рукой («Дум абшид!», «Ауф видерзеен!»). Он поймал себя на мысли: «Эти, хоть и смеялись и махали, всё равно чужие… Вот те (семерка с фельдфебелем) были свои…» И понял, что с расстрелянными саперами ему уже, как с Андрюшей Родионовым, не расстаться никогда.
Дальше началось самое хлопотное и непривычное: как уберечь женщин и девочек от наших и не совсем наших солдат?.. «Народные мстители» вообще неукротимы и предпочитают мстить главным образом в опрокинутом на спину положении и почему-то в основном девочкам и женщинам… Не станем рассуждать о так называемом добровольном сговоре, когда женщина или девушка понимает, что единственный способ избежать зверства и насилия — это лечь и зажмуриться; не станем говорить о плате за продукты питания, сигареты и прочие услуги; не станем говорить даже о том, когда мать сама настойчиво предлагает себя, просит, объясняет, как может, выгодность такой сделки, только чтоб спасти дочку: «Ведь ей еще и тринадцати нет… Она в этом деле ничего не понимает. А я имею опыт. Практику!..» Победитель — такая сволочь, что порой его и автоматная очередь не остановит.' Его главный довод и оправдание: «А они с нашими бабами-девками, что, церемонились?!»
Пришлось собирать по несколько семей в наиболее надежных подвалах и убежищах — выставлять охранение. Часовым было приказано стрелять, но по возможности НЕ УБИВАТЬ… А как все немецкие семьи накормить? Когда и в помине нет привычного, постоянного снабжения?.. Тут помогли сами дейчи, они рассказали полушепотом, где находятся райх-склады, в каком лесу и по какой дороге к ним лучше подъехать. Рассказали даже, какая там охрана… А как кормить младенцев? Им нужно было какое-то специальное порошковое молоко в банках и пакетах, о котором комендант ни слухом ни духом не слыхивал… А вольные стрелки-дезертиры из соседних частей? А блуждающие мародеры, алкаши и уркаганы — эти могли открыть огонь на поражение еще до первого окрика… А тут еще отдельные немецкие солдаты и малые группы, пробирающиеся по ночам к себе домой… А «вервольфы», которые полагали, что партизанская война возможна и в Германии… Узники лагерей и иностранные рабочие: итальянцы, французы, бельгийцы, тронувшиеся сразу в путь с колясками, повозками, тачками… Нет, всего не рассказать, не перечислить — это тема отдельного и нескончаемого повествования.
Только одно можно было сказать с уверенностью: комендант со своими архаровцами впервые почувствовал, что трудиться вот так, день и ночь, вытаскивать, кормить, спасать, непрестанно помогать и видеть удивленные, благодарные глаза (пусть немцы, но ведь и не только немцы) куда выше и драгоценнее, чем совершать воинские подвиги во имя и во славу… И все это в последние дни апреля, на окраине бездонного города Берлина, похожего на гигантскую развороченную челюсть.
Тут были и русские беженцы, угнанные на работу в Германию и находящиеся здесь почти по доброй воле (спасаясь от голода или чьего бы то ни было бесправия); и какая-то молодая украинская мать с чудным младенцем, вышедшая замуж за немецкого офицера и, по нашим законам и суждениям, преступница, немецкая подстилка и блядища, а на самом деле очаровательная, перепуганная насмерть и все равно достойная женщина. Она твердила коменданту, который принес ей сухое молоко для младенца:
— Он замечательный и порядочный человек (про своего мужа, немецкого офицера). Если бы вы знали, какому количеству людей он помог в нашем городе… Вы не знаете, у меня не отберут ребенка?.. Я согласна на всё, на любое наказание, любую ссылку, только бы ребенка не отобрали…
Она еще не знала, что такое — «всё».
А тут привезли из танковой бригады экс-президента Французской Республики господина Эдуарда Эрио с супругой. Надо было как-то обустроить высокопоставленную пару, да побыстрее… пока не придет какое-нибудь грозное распоряжение из Москвы: дескать, «отвечаете головой за жизнь и достоинство… если хоть один волос упадет…» (а волос уже давно у него нет) и так далее.
Комендант поместил экс-президентское семейство в одну из лучших комнат своей квартиры (правда, квартира была немецкая и генеральская, генерал в русском плену, а его жена и сынишка торчали перед глазами). Сам же он тут же умчался по каким-то неотложным делам. Но забыл, что все хорошие комнаты этой квартиры были обращены на простреливаемую сторону. Мог произойти международный скандал, но экс-президент и его супруга оказались людьми терпеливыми, покладистыми и с юмором (а с окнами на простреливаемую сторону это не так-то просто), ну а к серьезным опасностям они уже, кажется, привыкли…
Эдуард Эрио перед расставанием решил удостоить своего молодого хозяина особым вниманием, он вынул из карманчика жилета роскошные золотые часы с крышками и, демонстрируя свою принадлежность не только к власти, но и к свободолюбивому народу, показал часы коменданту. На внутренней крышке часов было выгравировано: «Мэру Эдуарду Эрио от рабочих города Леона». Комендант демонстрировал свое восхищение и хотел еще что-то сказать, мол, Обалденно! Ну, не бывает! но не знал, как это звучит не то что по-французски, но и по-немецки… Мимо за оградой проходил старшина, который меланхолично заметил: