Ночь полководца
Шрифт:
Здесь, как обычно, ожидал на столике глиняный кувшин, покрытый блюдечком; рядом под чистым полотенцем лежал хлеб. Генерал отправил спать адъютанта, налил молока в кружку и стоя выпил. Потом присел, отдыхая…
Утром он начинал наступление, подготовка к которому поглощала все его силы в течение последних недель. И хотя цель операции заключалась всего лишь в овладении несколькими пунктами, что облегчило бы последующие наступательные действия фронта, Рябинин испытывал скрытое волнение… Через несколько часов он должен был атаковать крупными силами в условиях весенней распутицы, что до сих пор никому не удавалось. В штабе фронта многие считаЛи рискованной не самую идею этого сражения, но именно его дату. Однако намерения главного
На столе, поверх стопки газет, Рябинин увидел почтовую открытку и с некоторым замешательством вспомнил, что на нее давно надо ответить. Письмо было от сестры, с которой он не виделся много лет… Но генерал привык уже отвечать только на служебные бумаги, на запросы и рапорты — он был вдовцом, не имел детей, друзья его молодости потерялись… Достав из стола чистый лист бумаги, Рябинин задумчиво сидел над ним некоторое время, не зная, как и с чего начать. Не без труда он сочинил коротенькое сообщение о том, что здоров, что наступила весна и снег сходит с полей. Подумав, он попросил сестру не беспокоиться о нем и справился о здоровье племянницы, которой никогда не видел. Он едва не подписался своей полной фамилией, как подписывался под приказами. Спохватившись, он удивленно вывел: «Твой брат Сережа».
В занавешенное окно слабо и дробно застучал дождь, брошенный на стекло ветром.
«Льет, проклятый!» — подумал командарм, прислушиваясь.
Он посмотрел на часы — отдыхать ему осталось немного. Надписав на конверте адрес, он с облегчением отодвинул письмо. Повернувшись боком к столу, генерал, стараясь не запачкать пальцев, долго стаскивал сапоги, затем, отдуваясь, отнес их к кровати. Он постоял там и снова вернулся к столу, неслышно ступая большими ногами в белых шерстяных носках. Сняв телефонную трубку, он вызвал начальника своей артиллерии.
— Не спишь еще, Иван Федорович? — спросил генерал. — Как настроение? Хорошее?.. Я его тебе испорчу.
Прикрыв трубку морщинистой рукой, он негромко продолжал:
— Где пушки РГК? Мне Богданов жаловался, Уманец звонил… Размыло гать?! Ну, то-то… — успокоился командарм, услышав, что дорога уже починена.
— …Погода меня режет, — закончил начальник артиллерии свои объяснения.
— Это бедствие, а не погода, — согласился генерал. С пола тянуло холодом, и он поочередно поджимал то одну, то другую ногу. — Только я сочувствовать не умею… Вот именно… В твое положение входить не стану.
Командарм положил трубку, сел на край кровати и начал раздеваться. Ему не нравилось собственное постаревшее тело, постоянно ныне напоминавшее о себе, и, разоблачаясь, он старался не смотреть на него — на грузный живот, на грудь с посеревшей, как будто намыленной растительностью. Вытянувшись под одеялом, он испытал на минуту сладостное чувство физического покоя…
«Кап… кап… кап…» — услышал он легкое постукивание дождя.
— Будь ты неладный! — пробормотал Рябинин.
Он с беспокойством подумал, что вода в Лопата, протекавшей на фланге его армии, поднимется за ночь еще выше. Правда, он приказал обследовать и укрепить дамбу, оберегавшую долину реки, однако размеры паводка предусмотреть было трудно.
Как у многих старых людей, сон Рябинина был короток и приходил не сразу. Генерал боялся, что вообще не уснет этой ночью, если не попробует успокоить свою растревоженную мысль. Чтобы не думать о дивизиях, двинувшихся уже на исходные рубежи атаки, он снова надел очки и взял газету. В доме было тихо, слабо сияли никелированные
«Надо спать», — беззвучно пошевелил губами генерал, сжимая веки…
Спустя некоторое время ему действительно удалось заснуть, но это был пугливый, стариковский сон… Рябинину чудилось, что он все еще слышит голос, повторяющий одно и то же:
«Погода меня режет, погода, погода…» Было неясно лишь, кто это шепчет: начальник артиллерии или Уманец, член военного совета?
«Бедствие, а не погода», — отвечал командарм, и собственные слова казались ему гневными, суровыми, уничтожающими. Он что-то еще говорил и, не понимая своих речей, испытывал, однако, полное удовлетворение. Иногда он почти просыпался, и шарики на кровати начинали мерцать, как сквозь туман. «Кап… кап… кап…» — постукивал кто-то возле его головы, и генерал чувствовал неотчетливую тревогу.
«Надо вставать», — думал он и медлил, пока не переставал слышать. Он открыл глаза ровно в пять часов, как и наметил, ложась в постель.
Одевшись и накинув на плечи пальто, генерал вышел в сад, примыкавший к дому. Начинало светать; безлиственные низкие яблони с искривленными ветвями толпились в посеревшем воздухе. Командующий медленно прошел по размокшей тропе к невысокому заборчику. Сад был расположен на краю возвышенности, и отсюда смутно виднелась огибавшая ее полузатопленная дорога, — три тягача тащились там, волоча тяжелые длинностволые пушки. Командующий — высокий, тучный, в просторном пальто — смотрел сверху. Машины ревели, задыхаясь, и малиновый огонь рвался из выхлопной трубы. Люди, едва различимые, скользили по обочинам и таяли в сумраке, тягачи скрывались в нем один за другим. Генерал, подняв голову. пристально глядел им вслед. В бесцветной, водянистой тьме вспыхнул и погас розовый огонек, но еще долго был слышен частый стук перегретых моторов. Командарм всматривался на запад, как будто хотел увидеть всю свою армию, десятки тысяч людей, сосредоточившихся в тумане, множество машин и орудий.
«Режет меня погода, режет», — подумал он, и малоподвижное лицо его стало жестоким.
Как ни велика была его тревога за исход сражения, именно в эту минуту он перестал колебаться, почувствовав ярость. Он тяжело вздохнул и поджал большие бледные губы. Его лично задевало это сопротивление стихии, с которым он боролся тем упорней, чем оно казалось опасней. Мера его требований к людям уже не определялась тем, что было известно командующему о человеческих возможностях. Ее диктовало сознание человеческих интересов, защищаемых его армией. Как и все люди, Рябинин судил о других по самому себе. А сейчас его вела вперед гневная воля, та, что крепнет в препятствиях, ожесточаясь вместе с ними.
В семь часов командарм атаковал сразу в нескольких направлениях, из которых ни одно, однако, не было решающим. Главный удар намечался по плану позднее, после того, как немцы введут в бой свои резервы. Надлежало поэтому на всех участках наступления действовать с величайшей энергией, чтобы обмануть противника. Вскоре стало известно, что наступающие части почти не продвигаются. Немцы были застигнуты врасплох, но грязь помешала использовать преимущества внезапности, и сопротивление неприятеля возрастало. Генерал позвонил полковнику Богданову. Тот донес, что батальон Горбунова отброшен, но снова идет в атаку. Немцы, видимо, действительно были обмануты, так как сосредоточили там большое количество заградительного огня; В заключение Богданов попросил разрешения поддержать Горбунова частью своего резерва.