Ночь после выпуска
Шрифт:
Игорь, не меняя неловкой позы, презрительно отмолчался.
– Да все очень просто: на гениальное человек нацелен. Искренне, искренне о себе думаешь – Цезарь, не меньше!
– Тебе мешает, что кто-то высоко о себе…
– Цезарь… А любой Цезарь должен ненавидеть тех, кто в нем сомневается. Голову отрубить, Цезарь, мне не можешь, одно остается – навесить что погаже: такой-сякой, нож в спину готов, берегитесь!
– Ты же ничего плохого за моей спиной обо мне не говорил, дружил и не продавал?
– Да почему, почему
– Я себя и богом представить могу. Кому это мешает?
– Тебе, Цезарь! Только тебе! Уже сейчас тебя корчит, что не признают макушкой. А вот если в художественный институт проскочишь, там наверняка посильней тебя, поспособней ребята будут. Наверняка, Цезарь, им и в голову не придет считать тебя макушкой. Как ты это снесешь? Тебе же всюду ножи в спину мерещиться станут! Всюду, всю жизнь! От злобы сгоришь! Будет вместо Цезаря головешка. Ну разве не жалко тебя?
Генка нависал над Игорем; тот сидел, вывернувшись в неловком изломе, выставив небритый подбородок.
– Ловко, Генка… мстишь… за нож в спину…
– Больно нужно. И незачем. Ты же сам с собою расправишься… Под забором умру… Не знаю, может, и в мягкой постели. Знаю, от чего ты умрешь, Цезарь недоделанный. От злобы!
Игорь коченел в изломе, блуждал глазами.
– Ну, спасибо, – сказал он сипло.
– За что, Цезарь?
– За то, что предупредил. Честное слово, учту.
Генка оскалился:
– Исправишься? Гениальным себя считать перестанешь?
– Хотя бы…
– Давно пора. Какой ты, к черту, Цезарь!
Матовые фонари висели в обложных сияющих облаках листвы, лицо Генки под их сильным, но бесцветным светом, отбрасывающим неверные тени, было бескровно-голубым, кривящиеся губы черными. Изломанно сидящий Игорь перед ним.
– Рад?! – наконец выдохнул Игорь.
Генка сильней скривил рот и ничего не ответил.
– Рад, скотина?!
И Генка оскалился. Тогда Игорь вскочил, задыхаясь, закричал в смеющееся голубое лицо:
– Я же не палачом, не убийцей мечтал!.. Мешаю! Чем?! Кому?!
Генка скалил отсвечивающие зубы.
– И ты мечтай! Кто запрещает?! Хоть Цезарем, хоть Наполеоном, хоть Христом Спасителем! Не хочешь! Не можешь! И другие не смей!.. Скотина завистливая!..
Взлохмаченный носатый Игорь, дергаясь, выплясывал перед долговязым Генкой. Тот слушал и скалил зубы.
– Дадим себе отчет: о чем мы сейчас мечтаем? Только о том, чтоб лучше готовить учеников? Нет! Готовить лучших людей! Мечтаем усовершенствовать человеческую сущность. А об этом мечтали с незапамятных времен. Можно сказать, мечта рода людского.
Решников хмыкнул:
– Гм!.. Не по Сеньке шапка. Задачка не школьного масштаба.
– Не школьного?.. А разве школа как общественное учреждение не масштабное явление? Укажите такое место на карте, где бы не было школы. Назовите хоть одного человека, который бы сейчас прошел мимо школы. Кому и заниматься масштабными задачами, как не вездесущей школе с ее миллионной армией учителей.
– Но ты начал с того, что мы не верим сами себе, – напомнила Ольга Олеговна Иннокентию Сергеевичу.
– Не верим потому, что никто из нас не чувствует себя бойцом великой армии, каждый воюет в одиночку. Вот ты, Ольга, завуч школы, много мне можешь помочь?.. Тем более что ты по образованию историк, тогда как я преподаю математику. А много ли помогает мне гороно с его методическим кабинетом? И от областных организаций, и от нашего министерства нагоняев – да, жду, требований, приказов – да, но только не помощи! Я боец великой просветительной армии, нас миллионы, но я, как и каждый из этих миллионов, один в поле воин. Один!.. Школа – масштабное явление, но я-то этого никогда не чувствую.
– И кинолентой рассчитываешь объединить нас, одиночек? – спросил с усмешкой Решников.
– Хотя бы! Если кинолента несет в себе знания и опыт лучших учителей.
– Если лучших!.. На практике-то мы часто сталкиваемся с иным. Разве не выпускаются сейчас плохие учебники, почему же не быть плохим учебным кинолентам? У этой песенки два конца.
– Первый паровоз, первый многоверетенный прядильный станок тоже попервоначалу были крайне несовершенными, но вытеснили же они в конце концов ломового извозчика и пряху-надомницу, – спокойно возразил Иннокентий Сергеевич.
– Эге! Ты, вижу, мечтаешь совершить в педагогике промышленную революцию!
– Разумеется. А зачем нужна тогда паровая машина, если она не совершит переворота?
Наступило неловкое молчание.
Иннокентий Сергеевич сидел, расправив плечи, высоко подняв асимметричное лицо, над измятой, стянутой рубцами скулой жил, настороженно поблескивал светлый глаз.
Ольга Олеговна исподтишка приглядывалась из своего угла: двадцать лет, считай, вместе, а не подозревала, что он, Иннокентий, недоволен школой. Один из самых благополучных учителей. Благополучные тяготятся своим благополучием. Юлия Студёнцева тоже была самой благополучной ученицей в школе.
– Хе-хе! – неожиданно колыхнулся на своем стуле директор Иван Игнатьевич. – Чем мы тут занимаемся? В облаках витаем. Мосты воздушные воз водим. Хе-хе! Всемирные проблемы, революционные преобразования… А не пора ли нам спуститься на грешную землю, друзья?..
Игорь выкричался и потух, отвернулся от Генки – руки в карманах, взлохмаченная голова втянута в плечи, одна нога нервно подергивается. Генка, сведя белесые брови, уже без улыбки, хмуро глядел Игорю в затылок.