Ночь, придуманная кем-то
Шрифт:
Затем он долго молчал. Впрочем, разговор еще не кончился — дядя Павел слушал собеседника, вяло постукивая стену ребром ладони.
— У тебя в мафии что, одни дебилы? — неожиданно подал он голос. — Как тебя там… сверловщик, родной, не вешай мне свои проблемы! Я посторонний! По-сто-рон-ний! Приложи трубку к геморрою, если ухом плохо слышишь… Да откуда я знаю, зачем госбезопасности понадобился твой гнилой институт!.. Я тебя очень хорошо понял, но… Еще раз повторяю, я давно уже просто инженер. А с тем пареньком — помочь тебе хотел, кретин, по старой дружбе!.. Нет,
Телефон гордо дзинькнул, принимая трубку на рычаг. Телефон был главным героем развивающегося сюжета, это ясно. Дядя Павел постоял некоторое время в задумчивости, забыв разжать пальцы, потом все-таки отпустил аппарат, ссутулился и сделал шаг, направив себя домой. Однако второй шаг не состоялся: помешал звонок. Опять! Опять входной!
— Кто еще? — застонал он громко.
Сквозь дверь ему начали что-то объяснять. Там, снаружи, колыхался раздраженный бас. Дядя Павел послушал и включил собственный баритон на полную:
— Им нужно два звонка давать, не один! Табличка есть! Чем вы смотрите?
«Нужно два звонка… — мысленно подтвердил забившийся в тряпье мальчик. — Два звонка — это нам. Дяде Павлу положено три. Тем, которые напротив нас, один…» Ему было страшно, как никогда прежде. Впрочем, появился небольшого роста мужчина. Седоватый. Абсолютно, безнадежно незнакомый. Огляделся, пытаясь пробить взглядом тусклую коммунальную пелену, и неуверенно спросил:
— А где она тут? Я, признаться, впервые…
— Вот их дверь, — указал дядя Павел. Он был хмур до последней крайности.
— Благодарю.
Мужчина протопал, не снимая уличной обуви, к комнате, где жил мальчик. Постучал, косясь на дядю Павла. Затем вошел. Программист рванулся следом к закрывшейся двери и замер, прислушиваясь. Вряд ли он что-то услышал, поскольку стоял в охотничьей стойке недолго, добавил к проделанному маршруту еще три шага и скрылся в собственной конуре.
Наконец-то!
Не теряя времени, Александр выбрался на волю. Если честно, ноги дрожали. Если честно, руки тоже. Сотрясаемый снизу доверху чем-то, что было неизмеримо сильнее его, он добрался до дверной ручки…
В комнате целовались. Правда, сразу прекратили. Мама смешно скакнула в сторону, а мужчина, солидно покашливая, зачем-то начал проверять карманы.
— Вот, познакомьтесь, — с готовностью заговорила мать. Голос у нее получился придавленным, неловким. — Это Сашуля, а это… Это Адам Олегович.
Мужчина скользнул по мальчику пустым рыбьим взглядом. Тот попытался вежливо улыбнуться в ответ. Мать вдруг засуетилась:
— Ребята, давайте чай попьем. Очень хорошо, очень. Адам Олегович, вы пока посидите, я сейчас, только поставлю чайник… Сашуля, не стой столбом, доставай все из холодильника.
— Что — все?
— Не паясничай! — жалко вскрикнула мать. — Развлекай пока Адама Олеговича, я сейчас…
— Никто не паясничает! — оскорбился мальчик. — Я лучше сам чайник поставлю. Могу новую заварку заварить, если надо.
Он вышел первым, испытав неописуемое облегчение. Дрожь почти отпустила. Только страх остался — самую чуточку, вполне терпимо. Когда он включал на кухне свет, из комнаты вырвалась мать. Она стрелой пронзила коридор, на ходу разворачивая передник.
— Сашуля, не удивляйся, это и есть тот человек, — сообщила она, отразив вспыхнувшую лампочку в сумасшедших глазах. — Умоляю, будь умницей, веди себя хорошо. Я тебя умоляю.
— Чего ему надо?
— Ну… Мириться, наверное, приехал, прощения просить… — Она схватила со стола сковородку, подошла к раковине, включила воду. Потом вернулась и бросила сковородку обратно, растерянно озираясь. — Подожди, что я делаю?
— Сядь, — сказал ей Александр. — Сядь, и посиди.
Она послушно опустилась, глядя на сына с собачьей надеждой. К счастью, мимо табуретки не промахнулась. Александр быстро произвел необходимый набор действий: заполнил алюминиевую емкость водой, зажег газ, освободил заварочный чайничек от коричневых помоев. Воды налил немного, чтобы вскипела побыстрее. Мать молчала и не двигалась — нелепая суета покинула ее, оставшись в комнате… Тогда мальчик решился. Удерживать этот проклятый вопрос, рвущийся из обессилевших легких, больше не было причин. Если не сейчас, то когда?
— Мама, — позвал он, концентрируя взгляд на синих лепестках сгорающего газа. — Дядю Юру ты убила, да?
Сзади ничего не произошло. Был только звук — визгнула сдвигаемая табуретка. Оглянуться он не смел. Ждал, ждал, ждал. Что там — сзади? Стыд, страх, злоба? Что ему выдохнут в затылок?.. Он все-таки заставил себя повернуться.
Сзади было нормальное удивление:
— Боже, Сашуля… Что с тобой, зайчик?
Удивление и страдание — в глазах, в руках, в голосе. Она шагнула к сыну, обняла, прижала к себе, пугливо поглаживая его по затылку. От ее свитера мерзко пахло табаком.
— Со мной порядок, — ответил Александр и высвободился. — Знаешь, я ведь нашел у тебя… в сумке, где босоножки.
Она поняла сразу:
— Ах, вот ты о чем… — и тут выяснилось, что из страдающих глаз ее течет. И что губы ее трясутся, что лицо ее расползается, плывет, теряет форму.
— Ну, мама… — шепнул мальчик. — Ну, не надо…
— Неужели ты серьезно думал, будто бы я… — пробормотала она. — Милый мой, родной мой… Как я могла? Он же… Он же был… Неужели ты не понимаешь, неужели?..
Она плакала. Тихо, скудно и потому особенно мучительно. Предательская влага ползла по ее щекам, скапливаясь в морщинках возле губ. Из носа тоже потекло — она машинально утерлась передником. Невыносимо… Мальчик забрался обратно в ее руки, начиная потихоньку всхлипывать сам.
— Мама, ну откуда оно взялось-то?
— Все, хватит, — сказала она решительно. — Распустила нюни, как девчонка. Ты извини меня, Александр… — и, отодвинув сына с дороги, шагнула к плите. Чайник уже гудел, готовясь ударить во все стороны струями пара. — Я сразу хотела показать тебе тот пакет, потому что ничего не поняла… Но когда ты мне про Игоря рассказал, я очень испугалась. Ты ведь догадался, что в нем лежит?