Ночь Седьмой тьмы
Шрифт:
Рубен толкнул ее на заднее сиденье.
– Увозите ее! – прокричал он. – Мне нужен Смит!
– Оставьте его. – Мужской голос, резкий и непреклонный.
– Он убил моего отца.
Второй седан с визгом затормозил. Еще два человека выскочили из него, стреляя на ходу.
– Позже. Нам надо убираться отсюда.
Раздался звук еще одной сирены. Рубен колебался долю секунды, потом нырнул в машину, придавив мать к сиденью. Автоматная очередь разбила заднее стекло, пули рикошетом ушли вверх, пробив крышу. Водитель уже включил скорость, и машина рванулась с места.
Они свернули
Рубен выпрямился и помог матери сесть прямо. Она показалась ему очень тяжелой.
– Все в порядке, мама. Мы выбрались.
Молчание. Он увидел лицо человека, сидевшего рядом с ней. Опустил взгляд на мать, на ее глаза. Им все-таки не удалось выбраться.
40
Вавилон – это тонированное стекло. Затемненное стекло и затемненные жизни. А на темных проспектах – разбитое стекло и разбитые мечты. На бронзовых башнях раскинулись висячие сады, и блудницы легким шагом прогуливаются по улицам, полным пара и звезд, в то время как высоко над ними, на тронах из крашеного кедра, бледные князья, одетые по последней моде, наблюдают, как они проходят мимо.
Автомобиль с черными тонированными окнами ехал на северо-запад к башням Манхэттена по Бруклинскому мосту. Внизу протекал Гудзон, холодная вода блестела в множестве огней, сверкая клинками жидкой стали. Справа от Рубена расползшаяся громада здания Уочтауэр стояла свою немую всенощную над миром неизбранных. Сегодня воскрешения из мертвых не будет.
Полицейская машина оказалась не полицейской машиной. Это все, что ему пожелали сказать. Они оставили ее в частном гараже на Восточной Парковой и пересели в теперешний автомобиль, «шевроле». Другая машина, длинная и черная, без стекол сзади, забрала тело его матери. Его мать казалась слишком маленькой для нее, для ее дурацкой длины. Ее положили на носилки и выкатили на открытый воздух перед тем, как захлопнуть за ней дверцу, словно навсегда. Никакой спешки не было. Рубен смотрел, как автомобиль выкатил на улицу и смешался с утренним потоком машин на Паркуэй; солнце поблескивало в его зеркалах заднего вида.
Сейчас они были на виадуке Южной улицы, направляясь в центр города. Рубен сидел в оцепенении. Он не стал разговаривать с человеком, который сидел рядом, – тем самым, который рисковал своей жизнью, вытаскивая его из-под града пуль. Человек сказал, что его зовут Йенсен.
Рубен гадал, где теперь Смит, что он делает. Рубен видел руку, руку Смита, тонкое кружево крови, покрывавшее ее, крови его отца. Он слышал эхо в своей голове, звук кинжала, протыкающего череп его отца. За забором из металлической сетки справа от него дети играли в баскетбол. Весь мир, казалось, продолжал жить так, будто ничего не произошло.
Они свернули налево на Восточную 34-ю улицу. Еще через несколько кварталов к западу машина остановилась у недавно построенной башни из темно-зеленого стекла. Ее название было написано золотыми буквами над мерцающим входом: Ицумо Тайса Тауэр. Имя было написано и по-английски,
Йенсен провел Рубена через многолюдный холл к лифту: два ряда дверей, и по шесть в каждом, друг напротив друга. В шахтах громко завывал ветер. Мягко прозвенел звонок, и двери слева от них открылись. Какие-то люди вышли, но вошли только Рубен и Йенсен. Йенсен достал из кармана ключ и вставил его в специальный замок на панели. Лифт пошел вверх.
Они поднимались в лифте вместе, к облакам, в молчании. Яркие желтые цифры мигали, отмечая их путь. Молчание сгущалось. Цифры исчезли, сменившись лицом матери Рубена, его сдержанной страстностью. Ее лицо и лицо его отца размылись и слились в одно. Рубен потряс головой. Цифры остановились на девяносто девятом этаже, но лифт продолжал подниматься. Наконец прозвенел звонок, и двери открылись.
Пустота, насколько хватало глаз, запертая в тонкие стены из тонированного стекла. Голый бетонный пол без всякого покрытия. Строительное оборудование. Никаких стен, никаких перегородок. Монотонность пустоты нарушал только ряд лифтовых шахт.
Далеко от них у высокого окна стояло несколько фигур. Йенсен показал Рубену, что он должен идти в ту сторону. Когда Рубен направился туда, большинство фигур отделились от окна и двинулись ему навстречу. Трое мужчин, все на середине четвертого десятка, пожали ему руку и назвали себя. Он тут же забыл, как их зовут. В его голове не осталось места ни для одного имени, кроме самого простого: Смит. Его взгляд остановился на последней фигуре, той, которая осталась стоять у окна, глядя наружу. Когда он был от нее всего в нескольких шагах, он вдруг остановился.
– Хелло, Рубен, – произнесла Салли потерянным голосом, голосом чуть громче шепота. – Мне так жаль. Я высказать тебе не могу, как мне жаль. – И он почувствовал боль в ее голосе, и сожаление, и гнев, и он ничего не сказал. Ничего совершенно.
– Подойди сюда, Рубен. Сюда, к окну.
Он опять промолчал, но подошел и встал рядом с ней.
– Посмотри туда, Рубен, – прошептала Салли. – Что ты видишь?
Он посмотрел в окно и увидел низкие облака, проплывавшие мимо самых высоких зданий – Пан Америкэн, Крайслер, Америкэн Брэндз. Людей не было видно совсем. С такой высоты они не были различимы даже как точки. Только его отец и мать плыли в безжизненном воздухе – бесплотные отражения.
– Нью-Йорк, – ответил Рубен.
Салли покачала головой.
– Нет, – сказала она. – Не Нью-Йорк. Вавилон. Вавилон Великий, праматерь блудниц и всей земной мерзости.
Он не спросил, о чем она говорит, – ему казалось, он знал. Облака двигались над городом лениво, болезненно, распадаясь и меняя форму. Бледный свет просачивался сквозь них на улицы внизу, обнищав теплом и смыслом. Его родители были мертвы.
Салли повернулась.
– Мне действительно жаль, – повторила она.
Неловким жестом она вытянула руку и привлекла его к себе, мягко обняв. Он терпел это объятие какое-то мгновение, потом отстранился. Любое прикосновение было невыносимо для него. Он все еще был в шоке, оглушенный горем. Руки Салли повисли по бокам. В огромном необогреваемом помещении было холодно.