Ночь в тоскливом октябре

Richard Laymon, Night in the Lonesome October, 2001

перевод Александр Смушкевич [Zombie Iskander]

Мне было двадцать лет и мое сердце было разбито в ночь, когда все началось.

Меня зовут Эд Логан.

Да, у парней тоже бывает разбитое сердце. Это состояние не является сугубо женским недугом.

Только мне кажется, что оно больше похоже по ощущениям на пустой желудок, чем на разбитое сердце. Ноющая пустота внутри, которую едой не заполнить. Ну, вы знаете. Вы сами это испытывали, готов поспорить. Вам все время больно, и вы не находите себе места, и не можете ни о чем думать, и вроде как хотите умереть, но чего вы на самом деле хотите — это чтобы все стало как раньше, когда вы еще были с ней… или с ним.

В моем случае, ее звали Холли Джонсон.

Холли Джонсон.

Боже. Лучше мне не начинать про нее. Достаточно сказать, что я влюбился в Холли со всей силой моего дурацкого сердца прошлой весной, когда мы с ней были на втором курсе Уилмингтонского Университета. И она, казалось, тоже была влюблена в меня. Но потом семестр закончился. Я поехал на лето домой в Милл-Валли, [2] а она к себе домой в Сиэтл, где устроилась работать вожатой в каком-то сраном летнем лагере, где спуталась с каким-то другим вожатым. Только я об этом узнал лишь спустя две недели после начала осеннего семестра. Я знал, что ее нет на кампусе, но не знал, почему. Ее «сестры» из женской общаги делали вид, что ничего не знают. Ее мать по телефону говорила уклончиво: «Холли сейчас нет дома, но я передам, что ты звонил».

Потом, первого октября, пришло письмо. «Дорогой Эд, я всегда буду хранить воспоминания о том, что у нас с тобой было…» И так далее. Словно в письме была бомба… вуду-бомба, которая сначала убила меня, а потом превратила в зомби.

В первую ночь после получения письма, я сидел один в своей квартире, и непрерывно пил водку (купленную другом, которому уже был 21 год), мешая ее с апельсиновым соком, пока не отключился, наконец. Утром убрал блевотину. Потом пережил худшее похмелье в моей жизни. Повезло, что письмо пришло в пятницу. К понедельнику я уже в основном оправился от похмелья. Но не от моей утраты.

Я ходил на лекции, пребывая в полной прострации, притворяясь, что мне что-то интересно, пытаясь изображать парня, известного окружающим как Эд Логан.

В понедельник вечером я просидел дома над учебниками где-то до одиннадцати. Пытался сидеть, если быть точным. Хотя мои глаза скользили по строчкам в книге, мои мысли пребывали с Холли. Я смаковал воспоминания о ней. И до боли жаждал вернуть ее. И агонизировал от ярких картин, как она занимается любовью с тем, кто пришел мне на смену, с этим Джеем. Он такой особенный и заботливый, говорилось в ее письме.

Как она могла влюбиться в парня по имени Джей?

Я знал трех или четырех Джеев, и все они без исключения были мудаками.

Он такой особенный и заботливый.

Я хотел убить его.

Я хотел убить ее.

Я ненавидел ее, но хотел вернуть ее. Я представлял ее возвращение, как я заплачу, когда мы обнимемся и поцелуемся. Она тоже будет плакать и ахнет: «Я так сильно тебя люблю, Эд. Пожалуйста, прости, что я сделала тебе больно. Я больше никогда тебя не брошу».

Ага, конечно.

Как бы то ни было, таково было мое состояние ночью понедельника. Около одиннадцати, я окончательно отказался от попыток учиться. Я включил телевизор, но лишь тупо пялился в экран, не видя того, что там показывали. Подумывал лечь спать, но знал, что все равно буду лежать, не сомкнув глаз, терзаемый образами Холли и Джея.

Наконец, я решил пойти прогуляться. Просто выйти из квартиры. Просто хоть что-то сделать. Просто убить время.

У Генри Торо есть фраза: «Нельзя убить время, не ранив вечность». [3]

«Нахер это, — подумал я. — Нахер Торо. Нахер вечность. Нахер всё».

Я хотел выйти погулять в ночи и потеряться в ночи и никогда не вернуться.

Может, меня собьет машина. Может, меня убьет какой-нибудь преступник. Может, я доберусь до железной дороги и побреду прямо по путям, дожидаясь поезда, который меня переедет. А может я буду просто идти и идти вечно — прочь из города, прочь из штата, просто прочь.

«Не здесь» — вот где мне больше всего хотелось оказаться.

Снаружи, темнота пахла чем-то сладковатым и влажным, и дул легкий ветерок. Октябрьская ночь была больше похожа на лето, чем на осень. Вскоре, от напряжения быстрой ходьбы, я уже сильно вспотел под своей замшевой рубашкой и джинсами. Поэтому я замедлил темп. Спешить все равно было некуда.

Хотя вышел я без какого-либо места назначения в уме, но двинулся почему-то на восток.

Без какого-либо назначения?

Может быть, а может и нет.

Возможно, я выходил на свою прогулку без намерения превращать ее в паломничество к общежитию Холли, но именно туда я пошел. Мои ноги словно сами несли меня туда. Разумеется, это чушь. Я и только я направлял их туда. Мы с моими ногами прошли по тому маршруту, по которому ходили столь много раз раньше. Но вместо того, чтобы подбегать торопливо к входной двери, мы перешли на противоположную сторону улицы. Мы не остановились там, но пошли очень медленно.

Вот веранда, на которой мы с Холли так часто целовались вечером на прощание — иногда проводя там по часу и больше.

Вот, этажом выше и в трех окнах от южного угла, большое панорамное окно комнаты Холли. Ее бывшей комнаты. Сейчас окно было темным. За ним сейчас какая-то другая девушка — должно быть, спит… в той же постели, где спала Холли.

А где сейчас Холли? В собственной постели в родительском доме под Сиэтлом? Или в постели у Джея?