Ночь
Шрифт:
Я почесал у нее за ухом так, как вчера это делал Рейтан. Она проскулила, будто поняла, что произошло с человеком, который умел так деликатно ее приласкать. Потом я взял стремянку, залез на антресоль и выудил оттуда запыленный девяностолитровый рюкзак. Черный, с толстыми лапами шлеек и вороненой пряжкой поясной застежки. Надежный, водонепроницаемый, он за свою жизнь видел больше стран, чем среднестатистический житель Грушевки. Когда-то в этом рюкзаке я носил наши общие с ней вещи. Ей будет приятно его узнать, когда мы наконец встретимся.
Я углубился в библиотеку и после долгих поисков все же нашел то, что искал. «Геродот. История в десяти книгах». Серия «Памятники исторической мысли» Академии наук СССР. Капитальная твердая обложка с музой на фасаде. Обложку мне сразу же захотелось отодрать – путешественник во мне уже начал побеждать хранителя книг. Твердая обложка слишком много весит и создает неудобства при упаковывании. Но я пожалел Геродота, бережно поместив его на самое дно моего рюкзака.
Затем с трудом достал два тяжелых поддона цинка из моего сейфа, бывшего морозильника. Золотовалютные резервы не поместились даже на столе, часть пришлось пересчитывать на полу. Четыре тысячи шестьсот единиц. До черта! Этого бы хватило, чтобы платить за жилье в Грушевке на протяжении тридцати восьми лет (если бы годы еще существовали).
Но тут предсказуемо напомнило о себе одно заметное преимущество бумажных денег перед посткапиталистическими.
Я ссыпал батарейки в рюкзак и попробовал оторвать его от пола. У меня ничего не получилось. Жалобно захрустели швы, и я понял, что днище рюкзака сейчас отделится вместе с ценным, но таким тяжелым содержимым. Я затащил рюкзак на механические весы, с помощью которых следил за своей формой в ту эпоху, когда основной проблемой человечества был набор, а не потеря веса. Посмотрел, где остановилась стрелка, и охнул – восемьдесят килограммов. Вздохнув, я стал терпеливо выгружать цинк из рюкзака, пока стрелка на весах не передвинулась на отметку 35 кг. Аккуратно поднял рюкзак на плечи. С непривычки кожа под шлейками заныла, в спину вгрызлась боль. Сделал несколько шагов. Терпимо. Двигаться можно. Первые дни, пока не привыкну, будет тяжеловато, но потом наберу темп и перестану обращать внимание на то, что на спине висит половина моего собственного веса.
Я забросил в рюкзак виски из сейфа (бесценные две трети настоящего Teacher’s, которым можно рассчитаться за что-то сверхценное, когда кончится цинк), гречку, соль и сахар в герметичных пакетах, напихал свитеров и шерстяных носков, чтобы греться, если в какую-то из ночей не смогу найти дров для костра. Добавил арктический спальник, про который когда-то говорили, что в нем можно комфортно спать на снегу при минус десяти.
Сорок пять кило оставшегося никель-металл-гидрита – смеси более ценной в нашем темном мире, чем золото с платиной вместе взятые, – я высыпал в большую клетчатую сумку и поставил ее на санки.
– Собирайся, Гердочка! Выйдем, доброе дело сделаем, – предложил я собаке, как будто ей нужно было долго подкрашивать перед выходом глаза, губы и когти.
Конфета! Я захватил конфету, и через три минуты мы уже стояли внизу. Еще через минуту я собирал никель, который разлетелся из лопнувшей сумки по всему двору и мучительно думал, стоит ли зажигать фонарик. По старым понятиям сцена выглядела так, как если бы кто-нибудь рассыпал по снегу толстые пачки банкнот, а потом шарил в темноте, пытаясь их собрать.
Путь до майората мы проделали так: Гердочка волокла санки, а я придерживал разодранную сумку. Если бы кто-нибудь надумал организовать погоню, он мог бы найти нас по батарейкам, выпадавшим из нашего возка, как хлебные крошки в гриммовской сказке про Гензеля и Гретель. Свободных рук, чтобы их подбирать, у меня не было. Выражение Гердиной морды напоминало о бурлаке с картины Репина, который уже даже не идет, а висит на бечеве. Глаза ее наполняла такая же жажда классового милосердия со стороны угнетателей, то есть меня.
– Ну потерпи, девочка моя! – стонал я, но собака с достоинством отворачивала морду.
Чувствовалось, что в ее черной книжечке, куда она заносит все злоупотребления хозяина и планы возможной мести за них, появилась новая запись.
Рабочая резиденция Бургомистра находилась на втором этаже бывшего кардиологического центра, и это было закономерно, ведь Бургомистр слыл у нас человеком сердечным. Раньше он принимал прямо в своем жилом доме, расположенном под колокольней, на пригорке, с которого поверх пограничной стены открывался живописный вид на черные силуэты далеких многоэтажек Пушкинского княжества. Но толпы беженцев и лиц, просивших вид на жительство в муниципалии, скоро перестали умещаться не только в приемном покое имения Бургомистра, но и у него во дворе. Приемную перенесли в просторный и относительно теплый кардиологический центр, чтобы хотя бы частично компенсировать неизбежность отказа большинству искателей счастья: Грушевка принимала только самых состоятельных. В студеном Пушкинском княжестве за десять цинков коммуналки можно было жить год, пусть и без тепла в батареях.
Наше появление в людной приемной фурора не вызвало. Огромный бомбила в татуировках объявил, что нам нужно занять место в «электронной очереди» и что место это будет двести семьдесят шестое. Он даже выдал нам бумажку с накорябанными цифрами. Подумав сперва, что он – двести семьдесят пятый, я серьезно ошибся: вскоре бомбила предложил нам продать девяносто первую позицию всего за два цинка. Я понял, что мужик и был этой самой очередью, произвольно решая, кто за кем идет и на каком основании.
Вспомнив вечную отговорку для таких случаев «я только спросить» и используя баржу санок в качестве тарана, я продрался к дверям нашего верховноглавнейшего и втиснулся внутрь. Тут был еще один барьер – секретарша Магдалена, для которой у меня был припасен специальный волшебный прием.
Она только успела раскрыть рот, чтобы сообщить, что Бургомистр занят и мне следует дождаться своей очереди, как я выудил из кармана конфету – ту самую конфету, которую купил на рынке по цинку за две дюжины, и подсел к мегере.
– Приветствую ясновельможную панну Магдалену! Мне необходимо коротенько заглянуть к Бургомистру с меценатскими целями! – Я погремел сумкой с цинком.
– Если с меценатскими, то можно, – сердечно сказала она, принимая конфету.
Как все-таки просто сломать систему, основанную на сочетании чахлой демократической поросли и бетонной номенклатурной традиции тех времен, когда была создана карта Кочегара! Герда изобразила на морде брезгливость к моей пронырливости: она бы стояла в очереди до самого рассвета.