Ночь
Шрифт:
Я недолго думал, что ему посоветовать. Копаться в библиотеке, когда в соседней комнате с Гердой сидит такой отморозок, как-то не хотелось. Вернулся и вручил «Сотникова».
– Вот. Это про жизнь. Про ночь там тоже есть.
– Спасибо, Книжник. Верну, когда вернусь. – Он подхватил винтовку и встал.
– Слушайте, я у вас спросить хотел. Вы только извините, что это как будто немного про вашу работу. – Я сделал виноватую паузу, потому что шахтеры действительно не любят говорить про то, что за оградой. – Видели ли вы когда-нибудь невра?
Он спрятал Быкова и вытянулся. Задумался, глаза у него стали
– Невра живого не видел. Но того, кто видел, видел. – У Шахтера под глазом дрогнула жилка. – Разодранная разгрузка – все внутри выедено вместе с костями. Ни головы, ни позвоночника. И берцы стоят. Зашнурованные. А в берцах – ноги, нетронутые. Вот так выглядит тот, что видел невра. Волк бы такого не сделал.
Я подумал, что убить человека мог и другой человек. А обглодать останки – собака. Похоже, сомнения отразились у меня на лице. Потому он продолжил:
– Неживых в квартирах много. За стеной. В холодных государствах. В пустошах. Люди засыпают и не просыпаются. От холода. Или от болезней. А звери таких не трогают. Замерзшее тело не прогрызть. Но самое страшное – не невры. А козлоногие. Их я тоже не видел. Но видел тех, кто видел. На юге есть один мужик по кличке Двухвостый Барсук. Он единственный, кто однажды убил козлоногого. А так – каждый второй раскуроченный караван, и козлиные следы вокруг. Кто убежал или выжил, все говорят про хрюканье. Некоторые и про свиные рыла добавляют. Свиные. Вот такой Западный фронт, Книжник.
Он забросил винтовку за спину и собрался выходить.
– Слушайте, я хотел еще один вопрос задать. Вот если бы я вдруг собрался пойти на юг. Нужно мне… Что бы вы посоветовали? Так, в целом?
– Посоветовал бы этого не делать. – Шахтер тяжелым взглядом просканировал мою фигуру. – Но если очень надо – одеться потеплей. Взять цинка. Взять оружие. Еду и питье можно не брать. За стеной этого больше, чем тут. Зайти к Кочегару в Котельную. У него есть большая карта. Еще с тех времен. Он тоже хотел куда-то податься. Заказал ее мне. Я таскался с ней, наносил то, что видел. Там и Город Света обозначен, и железная дорога, и всё. Получил, расплатился. Много она ему стоила. Пятьдесят цинкарей. Но потом у него что-то с коленом случилось. Не пошел. Карта у него.
Он кивнул на прощание. Закрывая дверь, повернулся ко мне:
– И книги городу передай, если пойдешь. Не хочу твою квартиру втихую дербанить, когда ты исчезнешь.
После Шахтера зашла Торговка с рынка, тоже постоянная клиентка. Тот случай, когда цинка много, но чего-то не хватает. Добрые глаза, умное лицо. Дети и муж остались в Крыму, когда солнце не взошло. Сначала просила сентиментальную литературу, потом сделалась ироничной и стала углубляться в философию. Начинала с Платона и через франкфуртскую школу дошла до постструктурализма. Хотела и дальше, но «дальше» кончилось. Я слышал, как, продавая моченый чеснок, она ловко задвигала про воображаемое у Лакана. Кажется, это последнее применение философии в нашем мире, где даже бумажным деньгам люди перестали доверять. Сейчас она вернула «Куклу и карлика» Жижека. Вернула со сдержанным выражением лица. Попросила что-нибудь «умное», но чтобы там было «про человека и его жизнь».
Я дал ей «Письма к Луцилию» Сенеки со словами: «Этот человек первым признал, что “ночь проявляет наши проблемы, а не скрывает их”». А потом извинился за Жижека и вернул цинк, заплаченный за него. В будущем нужно будет придерживаться античности: все сказанное тогда остается актуальным и после того, как погасли киноэкраны.
– Сейчас на проспекте Свободы начинается парад. Я как раз по чистой случайности туда направляюсь. Не хотите составить компанию? – спросила она меня будничным тоном, как интеллектуал интеллектуала.
– Я не люблю большие сборища людей. Не люблю оружие. Тем более не люблю большие сборища людей, которые пришли поглазеть на оружие. Приношу свои извинения!
Она, кажется, и не обиделась: когда человек столько читает, он теряет способность обижаться.
– Военный парад – это не про оружие, а про радость. Люди собираются, потому что хотят вместе посмотреть на парад трикстеров. Вместо вооруженных военных там могут шествовать переодетые в цветные костюмы фигуры Бургомистра и Гацака, невров и Тьмы. Смысл от этого не изменится. Мы наблюдаем, и в нашей отстраненности, в этой безопасной определенности ролей – источник карнавального счастья.
– Да-да, но я очень занят, – поднял я руки. – Сегодня просто ну никак.
Интересно, что умные женщины, когда им отказываешь, выглядят куда более беспомощно, чем неумные.
– Ну, тогда хорошо… – было ясно, что больше попыток она предпринимать не будет. – Пойду на парад с этим вашим Сенекой. – Она хлопнула дверями чуть сильнее, чем позволяла вежливость.
Я сел за стол, взял огрызок карандаша и накорябал на бумажке:
1. Теплая одежда.
2. Цинк.
3. Оружие.
4. Карта.
Потом напротив оружия поставил вопросительный знак: я не шутил, когда говорил Торговке, что не переношу ружья и автоматы. Если брать с собой в поход ствол, из него, как учил Чехов, обязательно придется в кого-то стрелять. А стрелять в живые создания мне не нравится.
Скоро издалека донесся грохот барабанов: начался парад.
После шестой склянки зашел Немец.
– Доброй ночи, – тихо обратился он ко мне и назвал по имени. Последний человек в этом городе, который называет людей по старинке, а не обозначая профессию.
– Доброй ночи, господин Рейтан, – сказал я и пригласил его на кухню. Герда подсела под его руку, и Немец начал чесать ей за ухом. Герда любит Немца. Может часами сидеть вот так, загипнотизированная его бережными прикосновениями.
Немец выглядел усталым и постаревшим. Мы какое-то время не виделись, а до этого просиживали у меня за спорами от вечернего и до утреннего гацаковского звона. Потом он как будто куда-то пропал – я не заходил, не хотел его тревожить.
Рейтан был сам по себе, детей у него не завелось. Подчеркивал, что он «из тех самых Рейтанов» и что на нем «Рейтаны закончатся». Хорошие манеры не позволяли мне спросить, что это за «Рейтаны» и чем эти «Рейтаны» примечательны. Как-то он упомянул, что его далекий предок пробовал не дать «разодрать Беларусь на куски, но проиграл “пустомелям”». И про Грушевку в его истории что-то было. Без Google деталей уже не выяснить, но из его запутанного рассказа я понял, что предок этот лежит вот прямо на нашем лютеранском кладбище. Потому что немец. А где еще в Грушевке [4] немца похоронить могли?
4
Энциклопедия помогла мне понять эту шутку.