Ночевала тучка золотая...
Шрифт:
– Это монастырь кармелиток «На святой крови», – сказал Карл.
– А! – воскликнул англичанин. – Так за этим монастырем было кладбище… Там погребено семь тысяч пятьсот арестантов всех европейских национальностей. А налево, за монастырем, лесное кладбище города Дахау. Там похоронены последние узники лагеря… совсем накануне освобождения…
Он бросился на колени. Неистово поклонился в сторону кладбища, подполз на коленях к входу в крематорий и поцеловал землю.
– «В память погибших и в назидание живым!» – сказал он, рукавом вытирая лицо. – А живые забывают… Некоторые забыли о той войне, забыли, сколько здесь пролилось крови. Боже мой! Боже мой! Какая короткая память!
– Ну, успокойся… –
– Здесь были тысячи узников, – поднимаясь с земли, сказал англичанин. – Под номерами. Имен не было. Зачем имена обреченным на смерть? Может быть, я и встречал твоего отца.. Может быть, вместе стояли под холодным дождем в строю на Аппельплаце. А может, это он убежал… и его застрелили по ту сторону рва. Штрафной аппель тогда длился целые сутки. Целые сутки! Была глубокая осень. Стояли холода. И сутки ни на минуту не прекращался дождь. Ни на минуту! После этого аппеля в каждом бараке умирали заключенные от крупозного воспаления легких… Может быть, умер тогда и Ян Ржига? Не знаю! Не знаю… Я был номером 7777. Только потому, что я носил эту магическую цифру, повторенную четыре раза, я снова стал человеком. Но с этим номером я сойду в могилу. Вот!
Он сбросил пальто. Засучил рукав замшевой куртки, и все увидели на его левой руке синие цифры: 7777.
– Он, наверное, сумасшедший! – прошептала Нонна. – Тетя Таня, я не пойду в крематорий. Мне как-то нехорошо. Я посижу в машине. А вы идите…
Тетя Таня и Карл пошли в крематорий, а Курт медленно повел Нонну к выходу. Он молчал, делая вид, что не замечает ее покрасневших глаз…
В машине они тоже сидели молча. И Нонна была благодарна за это молчание.
Вскоре пришли тетя Таня и Карл.
Тетя Таня участливо поглядела на Нонну и сказала:
– Не надо было тебя сюда возить.
«Обязательно надо было, – подумала Нонна. Но вслух ничего не сказала. – Всем нужно увидеть этот лагерь… Всем! И пусть все люди прочувствуют слова: «В память погибших и в назидание живым!»
– Ну что же, теперь в монастырь! – сказал Карл, довольно потирая руки.
Нонна через силу вышла из машины, ощущая гнетущую усталость.
Монастырь кармелиток « На святой крови» был обнесен простым деревянным забором, покрашенным белой краской.
Через решетчатую дверь, в точности скопированную с дверей арестантских камер, вышли в маленький чистый дворик, заглянули в небольшую кирху с деревянными скамьями и спускающимися с деревянного потолка черными светильниками в стиле модерн.
Здесь было пусто, неуютно и холодно. За кирхой размещались кельи кармелиток, видны были их однообразные, острые крыши.
Настоятельница монастыря приняла посетителей в комнате, надвое разделенной деревянной решеткой. Это напоминало арестантскую камеру, но решетки, двери и скамьи – единственное убранство комнаты – были отполированы.
Игуменья и еще одна монашка оставались за решеткой. Они сели на табуреты. Гости разместились по другую сторону решетки, на скамьях. Игуменья принялась рассказывать…
Речь шла о монастыре. Он был открыт три года назад. В монахини постриглись женщины – врачи, учителя, инженеры. Они ушли из мира, чтобы здесь, на земле, пропитанной невинной кровью, замаливать грехи своих соотечественников.
У настоятельницы монастыря, женщины лет шестидесяти, полнолицей и румяной, передние зубы были слишком длинны, и казалось, что она все время улыбается. Улыбающийся человек в Дахау выглядел странно… И все, встретившись с ней взглядом, отводили глаза. Иногда в беседу вступала другая монахиня, еще молодая, красивая, с матовым цветом лица и грозными, трепещущими бровями. Ее черные, чуть удлиненные глаза все время то расширялись, то прищуривались: то ли это была привычка, то ли игра. Она говорила тихо, но страстно и четко, вскидывая вверх правую руку. Она отводила ее чуть-чуть в сторону, и черный широкий рукав взмывал вверх, как крыло вещей птицы, обнажая белоснежный манжет.
Нонне вспомнилась суриковская «Боярыня Морозова». Ее везут в заточение. Она сидит в санях, вскинув вверх руку, как бы осеняя двумя перстами все вокруг. Глядит на провожающий ее народ безумными глазами фанатички. Немецкая монахиня, заточившая себя в монастыре на кровавой земле Дахау, была чем-то похожа на боярыню-фанатичку.
Нонна почему-то подумала, что когда настоятельница уйдет из этого мира, ее место непременно займет монахиня, напоминавшая красивую хищную птицу.
И таким же непонятным и страшным, как весь лагерь Дахау, показался ей и монастырь кармелиток. Так же, как около крематория, она почувствовала себя нехорошо. Но теперь было невозможно уйти. Она сидела со всеми на деревянной полированной скамье и через деревянную полированную решетку смотрела на страшную монахиню. Смотрела как зачарованная. Не могла оторвать от нее взгляда. Иногда глаза Нонны и глаза красавицы кармелитки встречались, и у Нонны захватывало дыхание. Она боялась смотреть в эти глаза. Ей казалось, что они загипнотизируют ее и она подчинится их любому приказу.
Поднимаясь и удерживая привычный жест благословения, настоятельница спросила с улыбкой: не хотят ли посетители еще что-нибудь спросить у нее?
– Русская фрейлейн спрашивает, – указала тетя Таня глазами на Нонну, – прощаете ли вы тех, кто совершил эти преступления в Дахау? Молитесь ли вы за них?
– Да, фрейлейн, мы за них молимся, – с тихой улыбкой сказала настоятельница монастыря, глядя на Нонну большими кроткими глазами, – но простить мы их не можем.
– Их может простить только господь бог! – страстно воскликнула молодая монахиня, снова воздев руку с указующими перстами.
– Вряд ли он их простит, – тихо сказала Нонна, и в ее памяти опять промелькнул пивной бар, окруженный полицией, шумные толпы людей, пытающихся сорвать неонацистское сборище.
«Нет, монастырями и молитвами их не остановить!» – подумала она, взглядом провожая монахинь, которые поклонились посетителям и пошли в маленькую низкую дверь привычной, смиренной походкой, прижимая к груди сложенные руки.
Эту ночь Нонна почти не спала. То она вспоминала Жоржа Мортье с львиной седой гривой и роскошными вставными зубами… Вскакивала, садилась на постели и, обхватив руками голову, думала об его предложении. Она решила ехать в советское посольство утром. Она была уверена, что там ей помогут разобраться во всем. Так, успокаивая себя, она ненадолго засыпала. Просыпалась оттого, что над ухом своим слышала крик англичанина: «В память погибших и в назидание живым!» Она открывала глаза, видела где-то там, в темноте, страшный памятник, воздвигнутый у крематория. И опять погружалась в тревожный сон.
Потом ей приснилось, что сидит она на диване в гостиной тети Тани, а напротив в кресле разместилась огромная черная птица. Она то широко раскрывает, то прищуривает злые горящие глаза, широко раскрывает и прищуривает. Взмахивает иссиня-черным крылом, похожим на рукав монашеской рясы. Голосом тети Тани черная птица убеждает Нонну остаться в Мюнхене навсегда.
Черная птица закуривает сигарету, цепко держит ее в когтистых пальцах и, прищурив глаза, предлагает другое: уйти в монастырь кармелиток.