Ночи Истории
Шрифт:
— Я понимаю ваше горе, дон Антонио, — сказал он. — Но судьба ваших близких в ваших руках. Одно ваше слово, и они будут свободны.
Я перевел дух, поднял на него глаза и медленно спросил:
— А я тем самым подпишу себе смертный приговор?
— Но не в этом ли сейчас состоит ваш долг перед семьей?
Я смотрел на его самодовольную физиономию, холодные пустые глаза, и мне хотелось его задушить. Но я подавил это желание. Воля моя была сломлена.
— Хорошо, я сделаю так, как вы говорите. Король получит свои документы. Я должен отдать распоряжения своему управляющему Диего Мартинесу, а для этого мне нужно его увидеть, — ответил я, заметив, что у меня дрожит голос.
Мои слова явно обрадовали офицера, который удалился в отличном расположении духа, приписав мое согласие своей ловкости и удачливости. Я же остался в невыразимом отчаянии, понимая, что, отдав письма в руки короля, лишусь своей последней защиты. Но иного выхода не существовало. Три дня до приезда Мартинеса я провел в непрерывных раздумьях.
Через три дня верный Диего предстал передо мной. Я рассказал ему о трех небольших кованых ларцах, в которых хранились письма и бумаги. Мартинес нашел их и отдал в руки королевского исповедника. На вопрос, знает ли он, что находится внутри, Диего ответил отрицательно.
Можно только представить, какую радость и какое облегчение испытал король, когда наконец получил вожделенные бумаги, когда убедился, что я лишен теперь своего грозного оружия. Результат последовал незамедлительно. Хуана и дети были освобождены, им разрешили жить в нашем доме в Мадриде, ни в чем не нуждаясь. Режим моего содержания заметно смягчился. Приближался 1586 год. Мое здоровье вследствие тюремного заточения и связанных с ним лишений заметно пошатнулось. Жене удалось получить разрешение перевезти меня в Мадрид и поселить в нашем доме. Меня, конечно же, строжайше охраняли, но старые друзья могли навещать нас. Я наслаждался покоем рядом с Хуаной и детьми, и лишь память об Анне жгла мое сердце. Так продолжалось четырнадцать месяцев. Мне уже стало казаться, что король, добившись своего, забыл обо мне и потерял всякий интерес к моей участи. О, как глубоко я ошибался!
Началось все с ареста Мартинеса по обвинению в убийстве Эсковедо. А затем и я был вновь брошен в застенок, на этот раз в крепость Пинто. Но пребывание в Пинто оказалось недолгим, вскоре меня под надежной охраной перевезли в Мадрид. И здесь я узнал, что Филипп все это время ни на минуту обо мне не забывал. Прошлым летом король отправился в Арагон председательствовать в Испанских Кортесах. Баскес, сопровождавший его, воспользовался моментом и допросил Энрикеса, содержавшегося в арагонской тюрьме. Энрикес к тому времени сознался в убийстве Эсковедо, но об участии других молчал. Баскес, пообещав ему жизнь в обмен на подробный рассказ, превратил Энрикеса из обвиняемого в обвинителя. Энрикес выдал всех, кроме меня, поскольку о моей причастности к этому делу ему было неизвестно. Инсаусти и Боска к этому моменту не было в живых. Де Меза и Рубио скрывались в арагонской глуши. Диего же Мартинес был схвачен.
Диего остался верен мне до конца. Угрозы не произвели на него никакого впечатления. Сохраняя полное самообладание, он отрицал свою вину и обвинил Энрикеса во лжи. Он неизменно твердил, что всегда был в прекрасных отношениях с Эсковедо и у него не было причин желать ему зла. Ему устроили очную ставку с Энрикесом, но и она не смогла поколебать твердости Диего. На очной ставке он презрительно обвинил Энрикеса в продажности и предательстве. Диего, в ответ на попытки уличить его показаниями изменника, сказал, что Энрикес был подкуплен врагами и его утверждения — злонамеренная ложь.
Стойкость и хладнокровие Мартинеса поставили тюремщиков в сложное положение. Они, в сущности оказались в тупике.
Энрикес не заслуживал доверия, а иных доказательств вины Мартинеса не было. Требовался еще хотя бы один свидетель, и Баскес бросил своих ищеек на поиски Рубио и де Мезы. Особенно он рассчитывал на молодого и неопытного Рубио. Но я еще раньше предупредил об этом Мезу и поручил ему ни на шаг не отпускать от себя Рубио.
Несколько месяцев сохранялось столь неопределенное положение. Наступил август 1589 года, время бежало куда быстрее, чем развивались события. Я написал прошение королю, в котором взывал к его милосердию и снисхождению. В ответ мое содержание сделали лишь более суровым. Несколько раз меня посещал Баскес. Но все его попытки заманить меня в ловушку и заставить выдать себя были бесплодны. Тем не менее в конце 1589 года Баскес во всеуслышание заявил, что моя вина полностью доказана. Вслед за этим заявлением Педро де Эсковеда предъявил мне и Диего Мартинесу обвинение. До начала суда меня заковали в кандалы. Для опровержения показаний Энрикеса, единственного свидетеля обвинения, я предъявил показания шести свидетелей с безупречной репутацией. Все они подтверждали, что в момент смерти Эсковедо я находился в Алькале и физически не мог принять участия в преступлении. Все свидетели, среди которых были королевский секретарь Арагона и один влиятельный священник, в один голос утверждали, что я всегда являлся ревностным христианином, неуклонно соблюдающим все заповеди Господни. Моим свидетелям противостоял человек, запятнавший себя предательством. Суд был пристрастен, но тем не менее он не смог законным образом вынести мне обвинительный приговор, основываясь на показаниях одного лишь Энрикеса. Существовало, конечно, огромное количество письменных свидетельств моего участия в этом деле, но пустить их в ход, не бросив тень на короля, было невозможно. Суд после нескольких заседаний объявил, что откладывает свое решение до того момента, когда будут найдены доказательства, подтверждающие мою вину. Во мне опять проснулась надежда. После двусмысленного заявления судей в Мадриде поднялся ропот. То тут, то там вспыхивали разговоры о том, что король злоупотребляет своей властью. Я решил воспользоваться ситуацией и потребовал выпустить меня на свободу или вынести приговор. Казалось, что судьба после долгих лет, наконец, улыбнулась мне. Но тут, в своей обычной манере действовать исподтишка, вмешался Филипп. Он прислал ко мне своего исповедника фра Диего.
— Приветствую вас, сын мой, — вкрадчиво пропел священник, как только дверь камеры захлопнулась за ним. Его улыбка была ласкова и дружелюбна, но колючий взгляд небольших карих глаз не сулил добра. — Вы неважно выглядите, дон Антонио. Побледнели, исхудали. Пора бы вам уже выйти из этой мрачной камеры. Одно лишь ваше слово — и все кончится, страдания останутся позади. Дон Антонио, я советую вам признаться в причастности к смерти Эсковедо. Вам не следует бояться этого признания, поверьте, ведь вы всегда можете оправдаться, что действовали в интересах Испании и ее короля.
Ловушка была слишком очевидна. Поддайся я на эти ласковые уговоры сладкоречивого священника и сделай такое признание, как от меня тут же потребуют доказательств этого утверждения. А документы отныне были в руках короля. Я не смог бы ничего доказать, мои слова остались бы только словами. Более того, меня бы тут же поспешили обвинить в очернительстве и клевете на короля. Замысел был тонок, но воплощение его оставляло желать лучшего. Я не попался в расставленные сети.
— У меня была подобная мысль, святой отец. Но я не могу изменить своему королю, как бы жесток он со мной ни был. В своих письмах король неоднократно писал, что никогда не оставит меня в беде, не даст моим врагам уничтожить меня, но никто не должен знать, что убийство Эсковедо совершено по его приказу. Король не сдержал своего слова, но я останусь преданным ему до конца! — На хитрость противника я решил ответить такой же хитростью.
— Но если король освободит вас от данного ему слова? — В святом отце пробудился гнев. Его выдавало лицо, но голос по-прежнему звучал вкрадчиво и подобострастно.
— Если его величество снизойдет до меня и пришлет мне записку, в которой его собственной рукой будет начертано: «Разрешаю Вам признаться, что убийство Эсковедо совершено по моему приказу», то я благодарно сочту себя освобожденным от обета молчания, — произнес я серьезно.
Священник, прищурившись, смотрел на меня блестящими глазами. Казалось, он понял скрытую насмешку, но не стал продолжать разговор и ушел, оставив меня наслаждаться этой маленькой победой.
В течение нескольких дней меня никто не тревожил, хотя тюремщики стали обращаться со мной более сурово. Мне запрещалось кого-либо видеть, надзиратели в моем присутствии молчали, рацион мой ограничили хлебом и водой. Но все это мало меня трогало. Я ждал.
Шли последние дни 1589 года. Новый год я встретил в одиночестве в холодной и промозглой камере. А утром первого января меня посетил Баскес. Мой враг решил принести записку короля лично. Послание было адресовано вовсе не мне, а самому Баскесу; в нем говорилось: