Издание выпущено при финансовой поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации
Издание Санкт-Петербургской общественной организации «Союз писателей Санкт-Петербурга»
«Не люблю театр, не люблю фантастику…»
Не люблю театр, не люблю фантастику,Не люблю лунные ночи,Ранние вставания, утреннюю гимнастику,Как и вы не любите, впрочем.Не люблю многолюдства, застолий,Новейшие стихи, прозуС их вывертом, запашком непристойным,Лютикам предпочитаю розу,Как и все остальные.Не люблю странностей и ошибокГрамматических; слов: ностальгия,Красота, мудрость, творчество – ибоШироковещательны; половички, покрывала,Имена: Глеб, Станислав, Инна,Наречие «особо», прилагательное «шалый»,Запах съеденной колбасы, бензина.Не люблю тех, кто нуждаетсяВ поклонении, не люблю мавританскогоСтиля – восток! Что касаетсяМиндаля жареного под шампанское —«Не люблю», – капризно писал РусловуМихаил Кузмин, чтоб не быть, как другие, —Все, все, все я прощу златоустомуЗа стихи его дорогие!
«И
всегда-то мое детство в залах эрмитажных…»
И всегда-то мое детство в залах эрмитажныхСеменит за мной – у пляшущих сатиров, в переходе, возле ГанимедаВспоминаю своего отца, молчащего, не повторяющего дважды;Путаницы не любил невнятной, лихорадочного возбуждения и бреда.Мне рассказывал студент физфака и товарищ мой по классу:«Всеволод Гордеевич читал, опорные слова нажимомВыделяя, аккуратно завершая фразу,На параграфы всю статистическую физику разбив, в согласиис регламентом, режимом».Был всегда логичен, смутному волнению не доверял, слепой надежде…Подойду к базальтовому черному Веспасиану, встану с края.Здесь свою ладонь в его руке я чувствую, как прежде.Прямо голову держал, Эйнштейну Бора нерасчетливо предпочитая.Здесь его глаза стальные зажигались весело при взглядеНа орлиный профиль, шею мощную и губы, сложенные твердо.Прихожу сюда минуты этой ради.Складки каменные кожи императора, родные фьордыХочется тайком потрогать. Так приходят, знаю,Гладят памятник могильный, для того и годный,Чтобы дань отдать, и пусть подальше будет, с краю,Чтоб уйти, не думать, быть свободной.
«Пока примеривалась к ямбам неравностопным…»
Пока примеривалась к ямбам неравностопным,Пока ломала размеры стиховые,Пока присматривалась к звукам речи расторопным,К ее извивам, лебединому изгибу выи,Я очутилась с той стороны, с изнанки,Подкладочной стороны твоей души, милый,Ты вспомнил бы здесь платоновскую лакедемонянку,Что в придачу к хорошему прекрасного попросила.Мне довелось умыться трехсложников теченьемСо строкой, вздувшейся, как на ветру парусина,Это следование под твоим парусом, позднее мое увлеченье,Так похоже на занятие Ганса Касторпа медициной.О, внутренний портрет – рентгеновский снимок и лимфа,Струящаяся под кожей, – какая это малостьВ сравнении с мыслью подвижной – муза, нимфа,Душой скользкой быстро к душе прижималась!Так сладко и весело, и вспухает знание общее,Подводное, как у рыбы об икринке.Знаю, любишь обособленные определения и ропщешьНа бледное «й» в нашей пишущей машинке.
«Старый китайский коврик над маминым диваном…»
Старый китайский коврик над маминым диваном,Сколько себя – столько его помню,Висел надо мною все детство, не стануВсего вспоминать, бог с тобою, мой дух бездомный!Китаянка над ним трудилась, пекинская ткачиха,Черные бусинки плескались в раскосых глазах-полосках.О, нежные сумерки, щекой ворс трогаю, так тихо-тихоИ спокойно, как до рождения, – спасибо таблетке крохотной, плоской.Жгучая рана исчезла куда-то, укатила,Словно на поезде уехала – всё дальше, мельче, о, подольше,Прошу, покачай меня, милосердная сила,Неподвижная, ласковая, piano, dolce…Ошибка произошла, ошибка! Когда? Давно! Прежде,Чем я успела задвигаться в байковых тряпицах;До первого испуга, пока сладко сомкнуты вежды,До света, до первого звука если б можно было остановиться!А потом уже поздно, поздно, потому что нет спасенияОт любви и страха, от любви и страха.Тщетны адвокатские Твои приемы: растенияМногоцветные и многострунные увещевания Баха.
Метель
«Окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой…Небо слилося с землею».В этих местах за окнами, утепленными ватой,сегодня, как полтора века до нас с тобою,белые вихри снуют, и злая бежит позёмка,и мы, россияне (термином стало словонеобычное, произносимое нынче с вызовом, громко),медлительные сердцем дети града Петрова,словно скучаем – лень, неохота; все равно не победишь погоду,не добраться из Ненарадова в Жадрино,его величеству морозу в угодусидим у телевизоров и следим в декабре нежадноза сюжетами: вот депутат округляет око,пускаясь в рискованное придаточное, как в путешествие.Метель! Слабую мысль прогрессивную сносит далёко,трудно продвигается, с барьерами, словесное шествие.Где, где спасительное сказуемое с подлежащим?Память о слове, только что произнесенном,занесло: змейкой вьется бессмысленно жужжащейодинокий союз, вырванный порывом ветра бессонным.«Подали ужинать. Сердце ее сильно забилось». По всем расчетам,давно пора уже быть ему дома; подгоняют тревогуэлектронные часы с комода, и лифта напрасное гудениенехорошее что-тонашептывает, накачивает, или, как сказал Солженицын, указываявсем дорогу,«нагуживает». Чего только не выносит наш могучий…Однако можно же позвонить, задерживаясь!Какие только не бывают несчастные случаи!Нет-нет, воображение, крепись, пожалуйста, коней придерживая!Вьются, вьются под фонарем белые оводы,не то пляшут, не то срываются в бегство отчаянно.С пятого класса знаем, что причины сражений и поводы – разные.Они разные не случайно.Сколько скрытых мотивов поведения, тщательно таимых,как причудливы извивы чувств и в радости, и в позоре!Тень Федора Михайловича реет даже в Токио, даже в небе Рима,Словно разнесли инфекцию звездчатые снежинки-инфузории.Но мы, не правда ли, устойчивы и податливы, как наши рябины, ивы,И такими должны быть, друг, наши сыновья и дочки.«Бурмин побледнел и бросился к ее ногам» – как счастливо!Гений человечности светит нам сквозь снега и строчки!
«Только он, только он, Зощенко, мог…»
Только он, только он, Зощенко, могРассказать бы эту замечательную историю, какОдин доктор наук кинулся со всех ногОт другого доктора наук, зацепившись за его сапог, башмак,С деньгами, документами и казенным инвентарем,Которые он украл, из портфеля стащил,Руководимый директором института – главарем,Создателем и распорядителем уголовных сил.И мы бы смеялись, смеялись, смеялись до слез,Пока не вспомнили, как тихий, воспитанный человекПобеждал с помощью разума невроз,Но не победил чиновников и их литературных коллег.О, как наивно и самоубийственно он верил в законИ любил маленьких, несчастных советских людей!Я хотела бы, чтобы увековечил новый ГудонДорогие черты и чтобы не было тех статей…Ах, мы слишком многого, знаете, хотим!Лучше перечитаем его письма – письмо за письмом.«Дорогой Иосиф Виссарионович!» – он написал. ПомолчимНад страницей, голову рукой подопрем…
«Лучше спущусь в лифте, чтобы не проходить лишний раз мимо…»
Лучше спущусь в лифте, чтобы не проходить лишний раз мимоЗаклеенной бумажным прямоугольником с печатью квартиры,Забыла ее номер, по Фрейду, видением настойчивым теребима,Забыла, потому что хотела забыть. Половичок перед дверью,помню, застиран.Я столкнулась с этой женщиной, выходя из дома, у парадной,Она гуляла с собакой; «здравствуйте» – громкое, неформальное, —Поскольку мы не были знакомы, предупредило: что-то неладно,И я заглянула в лицо, пробегая, печальное.Оно было каким-то несобранным и свидетельствовало об отказеОт борьбы, рассеянное, не способное оказать отпора,В отличие от обычных лиц, а я обходила лужу, избегая на сапогах грязи,Но что я могла сказать? Тут нет основания для укора.Вид неблагополучия слишком знаком… Но вот уже странно закрыта,Запечатана дверь. Как рассказали всезнающие соседи,Похоронив мужа, она бросилась с моста Лейтенанта ШмидтаВ ледяную осеннюю воду; сюжет для небольшой трагедии.Одни считают, что самоубийство – слабости признак,Другие – что, наоборот, силы.Религия осуждает, наши предки не справляли печальной тризныВ этих случаях и на кладбище не давали могилы.Я думаю, что самоубийство – самый вынужденный вид смерти.Умирая в болезни, мы даем свое согласие отчасти,Отдавая постепенно жизненные силы, здесь же – поверьте,Без малейшего приятия конца – собственное полноправное участиеВ уничтожении… самого себя? Как?.. Стоящего на ногах, теплого,Готового бежать, дышать, смотреть, вертеть… Боже!Не готового только зависеть, ненавидеть, терпеть… Сердце замиралои ёкало…И значит, не было выхода никакого, нигде, никуда и туда – тоже!
К акцентной речи
Этот волглого ритма возвратный, упругий порыв,Эти волны слогов, теплых стоп череда и приливы!Как бы ни был расслаблен ход мысли и сладко-ленивИли горько-подавлен – как будто невольно игривыНаши лучшие чувства, размер их со дна достаетУдивленной души, принуждая к роенью и строю, —Так, наверное, в школе военной берут в оборот,Ставят сонных и слабых насильно в затылок герою.Есть волшебная прелесть в звучанье. Но все же запрет и засов,Не впускающий штатскую речь, – как акцент иностранный,Потому что приструненный голос души, ее зовСлишком, что ль, угловат, а сама она слишком туманна.И сказаться без слов, как хотел того Фет, норовит,Обнаружить младенческие и интимные жесты,Не сгибается, гибкая, нет, презирает кульбитПереносов, цезур, главным образом, строки ей тесны.Ее искренность терпит какой-то неясный урон.Или чувства застенчивые вдруг становятся резки?Вот и сносит тихонько стопу, разрушает заслонИ ручонку протискивает в стиховые отрезки,Хочет, глупая, слиться с приватным акцентным стихом.Как детей обучала французскому строгая Долли,Непосредственностью поступаясь – ужель волшебствомПренебречь? – ради все-таки лживой рифмованной боли?
«Я белая ворона, вот я кто, и знала…»
Я белая ворона, вот я кто, и зналаОб этом, кажется, с пеленок, сколько себя помню;Как думаешь, легко ли мне было, мало?О, не жалуюсь, это условие службы в каменоломне,Куда я взята была в науку к исполину.«Неприспособленная, витает в облаках», – так говорилаМоя первая учительница по имени Антонина,По прозвищу «Жаба»: сквозь зубы злобно слова цедила.На арифметике, не слыша, воображала мохнатого Вия,И «Как закалялась сталь» не читала ни при какой погоде…Мои детские страхи! О, не выделяться, быть, как другие, —Тайное желание и тайное горе: не выходит!Я – белая ворона, я – белая ворона, отзовитесь, где вы,Например, беркуты? Как долго мы не знали секретного шифра!Эта общность большая, чем разность между правыми и левыми,Консерваторами и либералами, часть кода, заветная цифра,Счастливая мета! По ней узнаём и каменщика, и камня породу.Друг мой, ты не ждал от меня ни маринада, ни варенья —Чего нет – того не было сроду —И не дашь в обиду мое белое оперенье!
«Почему цифры запоминаются легко по сравнению со словами?..»
Почему цифры запоминаются легко по сравнению со словами?Слово – Психея, летает, дышит, меняется, оставляет след,То призраком проскользнет, то вихрем взмоет, цунами,Вот оно, вот оно! То вдруг его нет.Цифра требует к своей плоской персоне особого внимания,Ее вытаскивает из чащи событий хоботокЦепкого, заинтересованного, спортивно воспитанного сознания,Только так от нее может быть прок.И когда я силюсь вспомнить смысл сообщения или доклада,Вижу голубые глаза докладчика и «горячую лобную кость»,Знаю, мысль не положишь в карман и не вынешь, ей надоЗахотеть посетить тебя, сказано: мысль как гость.Вижу, вижу, как ты стоишь у окна вагона – на юг дорога,Держась за поручни, не успевая переводить взгляд,Белая рубашка, ее треплет ночной ветер из Таганрога,Что-то сказал, что – не помню, ты весел, нет, рад.Жизнь – ты сон, когда не знаешь, что спишь, сновидение,Цветные картинки яркие, но слегка запотел объектив,Всё перепуталось, связано, сцеплено, как в стихотворении,Не всегда даже знаю, кто умер, кто жив.
