Ночное солнце
Шрифт:
Сто вопросов, и все без ответа. Отвечать? Не отвечать?
Петр колебался. Не ответить — значит показать себя трусом, мелочным. Наконец, это просто не «по-джентльменски» (любимое Нинино слово). Он долго размышлял над текстом ответа. (А может быть, над его существом?) Медленно, задумчиво написал, перечитал, смял и выкинул, снова написал, снова выкинул.
Телеграмма, которую он послал, была короткой: «Ни вычеркнуть, ни простить не могу. Прощай».
Он неторопливо порвал квитанцию, аккуратно бросил ее в урну и покинул почту.
Он думал, что надолго Нинина телеграмма отравит ему его радость. Это была
Но ведь это и была сердечная боль!
Ему вдруг стало легко на душе, спокойно и радостно. И немного пусто.
Самое длинное письмо пришло, конечно, от Лены Соловьевой. Написано оно было четким, крупным, ясным почерком.
Лена, откровенная в своих чувствах, когда говорила с ним, в письме написала все, как есть.
«Я люблю тебя, Петро, — писала она, — это не секрет, ты давно об этом знаешь. А теперь получай письменное подтверждение. Мне не стыдно об этом писать. С тобой я самолюбие и стыдливость в карман прячу. Уж так! Хочу тебе сказать, что не представляю своей дальнейшей жизни без тебя. Теперь же начну хлопотать и бегать, чтоб переехать в Рязань. Я уже узнавала — берут преподавателем физвоспитания в школу. С жильем устроюсь. Сможешь, если захочешь, приходить ко мне по воскресеньям или когда будет увольнение. Буду ждать.
Я вообще тебя буду ждать, сколько скажешь. Четыре года, так четыре, десять, так десять. Хоть сто.
И теперь главное: если это все мои бабские мечты, напиши мне! Дай слово, что напишешь! Или телеграфируй. Два слова: „Не приезжай“. И клянусь тебе, никогда ничем тебя не обеспокою. Просто буду ждать, сколько придется…
Целую, очень тебя люблю. Твоя Лена Соловьева».
Петр улыбнулся, перечитал письмо, еще раз перечитал. Перестал улыбаться. Он вдруг понял, что это уже не игра, не детские увлечения, а жизнь, человеческие судьбы, что Лена не девчонка, а он уже не школьник, завтрашний офицер. Что прошла для него пора поцелуев украдкой, прогулок в парке и танцев на вечеринках. Что он уже взрослый, и Лена взрослая, и хотя они очень молоды, но уже имеют право, да нет, пожалуй, обязаны думать о самостоятельной жизни, о правах своих, а главное — обязанностях. И что, ответь он ей сейчас «Приезжай», он не просто напишет слово, а сделает важный жизненный шаг, будет отвечать уже не только за себя…
Он долго сидел задумавшись, потом решительно встал, подошел к окошку и протянул телеграфный бланк с единственным словом «Приезжай».
Но не только у Петра состоялись в то лето радостные и печальные встречи с прошедшим. У Ильи Сергеевича тоже, и отнюдь не эпистолярные.
После учений ему удалось вскоре съездить в отпуск. Он не поехал в Прибалтику, где они так любили бывать с Зоей.
Именно поэтому.
Там все — и безбрежный золотой пляж, по которому прошли они, гуляя, небось не одну сотню километров, и поросшие соснами дюны, в которых укрывались от упрямых балтийских ветров, и маленькие бары, кафе и кондитерские, где сиживали за чашкой кофе или бутылкой пива, — все кругом будило бы в нем воспоминания, до сих пор не прошедшую боль.
Когда из жизни уходит любимый человек, особенно тоскливо, особенно тягостно вспоминать счастливые, радостные минуты, которые ты провел с ним. Безоблачных отношений не бывает даже у самых близких существ, на самом светлом пути мелькают тени, но, потеряв любимого человека, о них не вспоминаешь. Тени бесследно исчезают. Остается лишь память о хорошем. И когда попадаешь в места, с этим хорошим особенно близко связанные, охватывает чувство невыносимой тоски, отчаяния от невозвратимости утраты.
Илья Сергеевич был-очень сильным, но и он не хотел подвергать себя этому испытанию. Он уехал в Сочи.
Сочи прелестны весной, когда еще не наступил сезон и толпы приезжих еще не заполняют безнадежно плотно кафе и рестораны, пляжи и парки, скверы и улицы, превращая курорт в самую страшную пытку — пытку толпой.
Все расцветало, опьяняюще пахли южные приморские цветы, кусты, деревья, море.
Илья Сергеевич гулял по зеленым свежим аллеям, по пустынным набережным, ходил пешком в горы, исправно ездил на экскурсии — на Ахун, на Рицу, в Ботанический сад.
Купался. И хотя купальщиков в эти пока свежие дни было немного, он являлся на пляж и, погревшись на весеннем, уже припекающем солнце, уплывал в море.
Плавал он превосходно. Ритмично работая руками безупречным кролем, он отплывал на несколько сот метров, а затем бесконечно долго, неторопливо плыл вдоль берега, любуясь его зеленым силуэтом, белоснежными громадами прибрежных зданий, беспрерывным полетом чаек, стремительным скольжением «метеоров» и катеров, величественным движением уходящих за горизонт теплоходов — всем тем, что здесь успокаивает твои нервы и на невозможном языке врачей называется психотерапией, или терапией пейзажа. Илья Сергеевич мало с кем общался из отдыхавших с ним в санатории, он не любил «тихие» игры, а волейболистов и теннисистов не находилось.
По вечерам, сидя с книгой на балконе своего номера, Илья Сергеевич читал. Но порой, отложив книгу, устремлял взгляд к горизонту, где готовилось ко сну умытое, румяное солнце. Внизу тихо перешептывались пальмы, лениво шелестели волны, переливаясь, сверкала морская парча…
Зоя так мечтала съездить Как-нибудь в Сочи. Они много поколесили за свою кочевую военную жизнь, а в Сочи так и не попали.
— Ты знаешь, — говорила Зоя, — у меня такое чувство, что, как только я туда приеду, как улягусь на песок, так и не встану…
— В Сочи нет песка, — приземлял ее мечты Илья Сергеевич, который сам знал об этом лишь понаслышке.
— Как это нет? — протестовала Зоя. — Море есть, а песка нет? Не может быть! Ну, все равно, входила бы в воду, она там небось теплая как парное молоко, и не вылезала…
— Вода там теплая, как суп, как полуостывшие щи, — дразнил ее Илья Сергеевич.
— Фу! Как неромантично! — набрасывалась на него Зоя. — «Суп»! Нет в тебе чувства прекрасного…
— Потому я и женился на тебе, — перебивал ее Илья Сергеевич.
— Ну знаешь…
Так дурачились, шутили, дразнили друг друга…
Прекрасные, счастливые, навсегда ушедшие дни…
Солнце, раскинув алые руки, приближалось к воде, готовясь окунуться. Весь горизонт розовел, золотился, лиловел. Море светлело, и еще ярче вспыхивали на нем серебристые всплески. Вечер заставлял пальмы, цветы глубже дышать, и их ароматное дыхание крепчало, заполняло все вокруг.
Илья Сергеевич снова брал книгу в руки и устремлял на страницы невидящий взгляд.
Но вскоре опять переводил его к морю, к горизонту.