Ночное солнце
Шрифт:
Несправедливо все-таки! Так погибнуть, как Зоя! Он был генералом, военным человеком, пусть не воевавшим, но вся профессия которого, все действия, все мышление так или иначе были связаны с гибелью людей, очень многих людей. Казалось бы, мысль о смерти трагической привычна ему. «Нет, — размышлял он, — к мысли о смерти нельзя привыкнуть никогда, даже в девяносто, даже в сто лет трагедия, когда человек умирает. А в двадцать, в тридцать? Человек ведь хрупок. Как искусно, на грани волшебства, работают врачи — над глазом, над зубом, над каким-нибудь
Совершеннейшие больницы, операционные, реанимационные, барокамеры, хитроумнейшие приборы, установки, лекарства — все для того, чтобы спасти одну-единственную жизнь, а то и один орган тела».
Илья Сергеевич размышляет о нелепости смерти, о случайности рока. Он всегда возвращается к этой мысли, думая о Зое и ее гибели.
Потом он думает о другом — пять больниц, десяток операционных, кабинетов, родильных домов можно построить на деньги, что стоит один «Поларис», два бомбардировщика «Боинг», три истребителя «Фантом».
Как ни совершенны и хитроумны сегодняшние изобретения, предназначенные спасти людей, куда хитроумнее, увы, те, что назначены их убивать. Это уже не рок, это злая воля. Злая воля иных безответственных правителей, без конца усиливающих гонку вооружений за счет того, что действительно необходимо людям.
Илья Сергеевич встряхивается, встает, подходит к перилам балкона.
Теперь на Сочи опустилась густая южная ночь. И не различишь, где море, где небо. Только помигивает маяк у входа в порт, цепочки огней повисли на набережной, да вдали слабо мерцают, медленно движутся фонари на палубах какого-то теплохода.
Отпуск пролетел быстро. Но с пользой. Илья Сергеевич, немало расходующий здоровья и нервов на работе, чувствовал, что отдохнул. Он безошибочно определил это, ощутив нетерпеливое желание снова окунуться в работу. Он уже беспокоился: как там в дивизии, закончен ли ремонт понтонов, достроен ли психологический комплекс, уехал ли на учебу капитан Оничкин из второго батальона и удалось ли Логинову примирить майора Иванова с женой? Словом, тысячи вопросов, с которыми он сталкивался ежедневно, которые надо было решать всегда быстро и всегда правильно и о которых он здесь первое время не думал.
А сейчас уже не мог без этого.
«Интересно, — размышлял он, — вот если человек привык к определенному режиму питания или дня, а его раз и на другой — это ведь вредит здоровью. Почему же комдив, да, наверное, и директор завода, председатель колхоза, которые с утра до вечера на ногах, в делах, для которых их постоянное напряжение нервов, мысли — норма, вдруг, отправляясь отдыхать в санаторий, не страдают от этого?»
Ну там несколько дней — понятно. Но целый месяц! Илья Сергеевич считал, что уже вторую половину отпуска был мысленно в дивизии, жил ее заботами, делами, проблемами, даже купаясь, загорая, сидя на балконе.
Видно, пора возвращаться. С радостным и в то же время беспокойным чувством садился Чайковский в машину, которая должна была отвезти его на вокзал. Он лишь досадовал, что придется болтаться там добрых полчаса до отхода поезда — машина отвозила еще одного генерала, а у того поезд уходил немного раньше. Ну да ладно, не беда.
Илья Сергеевич посадил в вагон коллегу, помахал на прощание рукой, дождался, пока подали его состав, занес чемодан и вышел на перрон подышать оставшиеся четверть часа сочинским морским воздухом, в котором, честно говоря, море не очень-то чувствовалось.
В это время к другому пути перрона медленно, почти бесшумно, подошел поезд дальнего следования, тот же, на котором месяц назад приехал в Сочи и он. С рассеянным любопытством наблюдал Илья Сергеевич за обычной суетой прибытия: откидывающимися ступенями, проводниками, протирающими поручни, подбежавшими носильщиками с тележками, встречающими, рвущимися в вагоны, и прибывшими, спешащими на перрон…
Внезапно взгляд его привлек смутно знакомый силуэт. Стройная женщина в брючном костюме с небольшим чемоданом в руке неторопливо, позже всех, спускалась с подножки мягкого вагона.
Еще не веря глазам, радостно и изумленно смотрел он на приближающуюся женщину.
Но сомнений быть не могло — это же Бирута Верникова, Рута! Подруга юных лет!
С появлением этой шедшей к нему, но еще не заметившей его молодой женщины в его памяти возникли веселые лейтенантские дни, залитые солнцем парашютодромы, вечерние танцы в Доме офицеров, ушедшие времена. Он вспомнил их дружбу втроем, ее жалкое, горькое признание в любви тогда, в его холостяцкой холодной комнате, свое смятение. Все, что было потом… Рута, Рута! Будто яркую быструю ленту прокрутила перед его мысленным взором память.
— Рута! — сказал он громко.
Она огляделась. В сутолоке перрона не так-то просто было определить, откуда исходит возглас. Наконец она увидела его, когда он уже почти подошел к ней.
Она уронила чемодан, на лице ее молниеносно сменялись выражения удивления, растерянности, радости, печали, смущения.
— Здравствуй, Рута! — Он крепко обнял ее, застывшую неподвижно, поцеловал в обе щеки. — Здравствуй! Сколько лет, сколько зим!
— Здравствуй, Илья. — Она улыбалась.
— Где ты пропадала? Ни привета, ни ответа, — говорил он, разглядывая ее.
Годы почти не коснулись Руты. Пожалуй, наоборот: из лихой, веселой, хорошенькой девчонки она превратилась в женщину зрелой, спокойной, неброской красоты.
— Столько не виделись, столько порассказать надо, а мой поезд уходит через восемь минут. — Он нахмурился. — А Зоя…
— Я знаю, — перебила Рута, — я ведь живу в твоем городе, — она улыбнулась, — я не раз тебя видела. Да, Зоя… Узнала, не поверила, Илья.
— В моем городе? — Он внимательно посмотрел на нее. — А почему никогда не зашла, не позвонила?