Ночное солнце
Шрифт:
Следствие длилось недолго. Уж слишком очевидными были факты. Суд состоялся при закрытых дверях. Петр и его товарищи выступали свидетелями, как и тот паренек. А девушки не было — ее положили в больницу.
Пятерым преступникам (пятого его дружки назвали в первую же минуту) дали по пятнадцать лет колонии усиленного режима.
Начальник городского управления внутренних дел наградил Петра, Сусликова и Пеунова ценными подарками — часами с выгравированной надписью.
Когда после суда Петр шел домой, его догнал тот паренек, фамилию которого
— Извини. Я все хотел поблагодарить тебя, да не получалось. На суде как-то неудобно было, а где отыскать — не знал. Спасибо.
— Как же дальше-то? — неловко спросил Петр. — Как вы?..
— Да нет, — безнадежно махнул рукой паренек, — все кончено. Она меня видеть не хочет больше. Записку из больницы написала. Пишет, что все понимает, ни в чем, мол, я не виноват, но если люблю ее, то чтоб никогда ей на глаза не являлся. Она теперь не то что мне, вообще людям в глаза смотреть не сможет. Пишет, чтоб не боялся — травиться и под поезд кидаться не будет. Как из больницы выпишется, уедет из города. На Север, пишет, подальше куда-нибудь. И чтоб не искал. Так что все теперь… — Паренек некоторое время шел молча, потом добавил: — Пожениться хотели. Берег ее. Не хотел до свадьбы…
Они опять помолчали. И вдруг совсем другим голосом, глухим, напряженным, каким-то трагическим, так, что Петр даже вздрогнул, сказал:
— А этих я дождусь. Я их имена и адреса записал. Дождусь. Через пятнадцать лет дождусь. И убью. Всех!
— Да ты что… — начал было Петр.
— Ты, конечно, думаешь, я, мол, так, болтаю сейчас. Не! Я дождусь! Всех пятерых. А потом пусть со мной что хотят делают. Это ж курам на смех — пятнадцать лет! Им бы еще по пятнадцать суток дали! Стрелять таких надо! Вешать! А им по пятнадцать лет, да еще небось раньше выпустят за хорошее поведение — курам на смех!
Он пожал Петру руку и пошел своей дорогой, тщедушный, маленький.
Петр никому ничего не рассказывал, но Пеунов и Суслик не молчали. А потом был ведь суд, хоть и при закрытых дверях. И вообще такие вещи узнаются в городе быстро.
Генерал Чайковский узнал о поступке сына из первых уст. Ему рассказал об этом начальник городского управления внутренних дел на сессии горсовета — оба они были депутатами.
Рассказал коротко, по-деловому, генерал генералу, и добавил:
— Что ж, поздравляю, Илья Сергеевич, сына ты сумел вырастить настоящего.
Придя домой, Илья Сергеевич ничего не сообщил об этом разговоре Петру, ждал, что сын сам расскажет ему.
Но тот так и не рассказал.
И поговорили они об этом происшествии много позже, когда оно уже потеряло свою остроту.
Но для Петра оно остроты еще долго не потеряло. Оно отметило его душу той самой незримой отметиной, что обозначает: здесь кончилось детство, здесь началась зрелость. Он всю жизнь не мог забыть эти голые тонкие руки, стиснутые грубыми грязными пальцами, это выражение непереносимого отчаяния на окровавленном девичьем лице. Не мог забыть хруст ломаемых им костей…
Все это было таким страшным, таким недетским…
Но раскаяния он не испытывал.
С тех пор у него возникали порой суровые мысли, он произносил суровые слова.
А у детей суровых мыслей не бывает.
Кончалось лето. Вернулась из пионерлагеря Ленка, загорелая, выросшая, похудевшая.
Нина прислала телеграмму, что возвращается. Но дня и часа не сообщила. Телеграмма не содержала обычного «люблю». Наверное, постеснялась телеграфистки.
Первого сентября Петру исполнялось шестнадцать лет. Первого сентября начинались занятия в школе — десятый, последний класс. Первого сентября он имел право подавать заявление в аэроклуб — первый шаг к осуществлению мечты.
Глава IX
Честно говоря, Петр представлял свое вступление в аэроклуб совсем иначе. Вот он приходит, все с восхищением щупают его мускулы, поражаются глубочайшим знанием всего, что касается парашютного спорта, и на руках вносят в класс. Может быть, не совсем так, но что-то вроде этого.
Однако действительность оказалась куда прозаичнее, а главное, хлопотнее. Нужно было собрать миллион документов. Петр бегал в фотоателье и ворчал, что карточки будут готовы лишь завтра. Хотя характеристику ему выдали блестящую, но тоже пришлось набраться терпения, пока ее составляли, утверждали, носили в райком комсомола.
Когда он наконец собрал все требуемые документы, то вздохнул с облегчением. Но тут оказалось, что самое сложное впереди — предстояла медицинская комиссия.
Впрочем, началось все с начальника клуба, бывшего полковника ВДВ.
— Сын генерала Чайковского? — спросил начальник, прочитав заявление.
— Да, — коротко ответил Петр.
Он был недоволен: при чем тут отец? А если б он был сыном их школьного учителя по алгебре или домоуправа, это имело значение? Начальник клуба, видимо, разгадал его мысли.
— Это всегда хорошо, когда сын продолжает отцовское дело. Небось в Рязанское училище собираешься?
— Собираюсь! — с вызовом ответил Петр.
— Ну что ж, дело хорошее. Нормальное дело. Надеюсь, заниматься у нас будешь прилежно, теорию освоишь, прыжков наберешь. Это все для училища полезно.
Петр подумал, что теорию он давно освоил самостоятельно. «Прилежно» занимаются девочки в музыкальной школе. Он же будет заниматься «здорово». А вот прыжки — это да, их он постарается набрать побольше.
— Что ж, приноси бумаги — и в добрый путь. Пойдешь в группу, — он заглянул в какой-то список, — к инструктору Верниковой Бируте Леопольдовне, — начальник клуба усмехнулся, — запомнишь имя?
Петр приуныл. Инструктор — женщина. Он, конечно, знал, что есть женщины выдающиеся парашютистки — Камнева, например, Кенсицкая, или Голдобина, или Савицкая… Другие. Но все-таки лучше, чтобы был мужчина. Как-то солиднее. Однако, когда Петр явился к своему инструктору, то чувства его несколько изменились.