Ночные фиалки
Шрифт:
Стены скользкие и воняют. У драконов, как у птиц, содержимое кишечника и мочевого пузыря открывается в клоаку – понятно, что у таких крупных животных помёта до фига и от него не спасают настилы.
Я упорно ползу на четвереньках. Кёртис пока идёт как человек, но мне уже всё равно, я ползу по спирали за шагом шаг, за доской доска, поднимаюсь всё выше. У меня тяжёлый рюкзак. В нём запрещённые пятнадцать килограммов биологического материала, как у нас это называется. Но, слава императору, здесь нет патрулей. Здесь нет трупоискателей, нет газоанализаторов, которые понатыканы в городах через каждые сто метров.
До вечера мы должны добраться к уступу, переночуем на нём и ещё
Неделю назад я нашла Кёртиса. Он не хотел меня брать, но я так плакала, так просила, что он сказал:
– Я не знал, что ты такая настырная!
Я скромно потупилась. Когда я чего-то хочу, я этого добиваюсь.
– Кёртис, я знаю тебя давно! Возьми меня в приют! Мне очень надо!
– Нет.
– Кёртис, мы шесть лет сидели на занятиях по двенадцать часов в день за исключением дисциплин, разделявших нас по полу!
– Нет, – повторил он.
– Кёртис, я познакомила тебя с моей подругой!
– Нет, – отрезал он,
– Она же твоя жена!
– Нет, – сказал он, – уже нет, не жена.
– Я не знала, извини.
У меня остался последний шанс.
– Кёртис, – сказала я, понимая, что поступаю подло и даже если он согласится, то я потеряю его навсегда, но мне очень надо! Я мысленно закрыла глаза и прыгнула с моста.
– Кёртис, – сказала я противным, мерзким (самой тошно) голосом, – ты помнишь, как ты плакал у меня на плече и я дала тебе свой носовой платок?
Было немного не так, но во мне осталась капля благородства и я пощадила его самолюбие.
– Хорошо, – сказал Кёртис, не глядя на меня.
– Как мы поедем? Полетим? Билеты сколько стоят?
– Не беспокойся, – сказал он, – я повезу тебя сам.
Я хотела обнять его, но замерла на полдороге, потому что то наше последнее объятие стояло у нас перед глазами. Он сделал вид, что не заметил моего движения, резко повернулся и убежал от меня как от чумы. Я потеряла его навсегда, но сделала то, что хотела. Мне надо! Я отдам за это жизнь…
Я знаю Кёртиса со времён студенческих отрядов «отдачи долгов». Я была с ним в одном отряде, он ведущим, я его замом. Всего шестнадцать человек. Тогда мы ни в чём не сомневались. Делали всё как надо. Это сейчас я перелезла баррикады и нахожусь с другой стороны. Противоположной. Была активисткой, а стала преступницей. Кёртис переметнулся ещё десять лет назад, а я только год как. Именно после того похода он исчез, не доучившись два курса. Работы ему было не найти, и он прекрасно это знал. После ухода из института получил красный код и скрылся, а то бы прямиком в тюрьму. У меня стал оранжевый. Сейчас, когда я пошла в горы, у меня тоже уйдёт в красные тона. Когда-то был салатовый, потом двинулся через жёлтый, оранжевый. Будет и красный – как без него? Есть городская легенда, что бывает ещё фиолетовый. Мне кажется, это уже не просто побивание камнями или арест, как с красным, а гораздо хуже – любой патруль, ночной или дневной, может открыть огонь. Я такого не видела, но мать говорила, что после объединения Севера и Юга совсем юной она выступала на стадионе в честь императора и несла штандарт с двурогой луной. Каким-то образом на трибуне оказалась девушка с фиолетовым кодом на спине. Точнее, в районе седьмого шейного позвонка у неё было фиолетовое облако. Моя юная мама видела, как уничтожили ту девушку. В толпе и трудно, и легко скрываться – может, она думала, что среди людей она будет неуязвима, но ей не повезло.
– Зря они это сделали, – сказала мать, – снайпер, конечно, прицельнее, но дали залп из противодраконового, чтобы наверняка, и на восточной трибуне осталось пять из девяти секторов. В середине всё сплавилось в чёрный круг диаметром десять метров; подальше от центра, как поваленные деревья, валялись трупы с опалёнными лицами и сгоревшими волосами. Сотни убитых и раненых.
Нашу шеренгу разметало, но мы встали и продолжили проход по стадиону, ни одна не бросила флаг, мы дрожащими руками продолжали махать в лад, не сбиваясь с ритма, – сказала мама. – И даже улыбались, – добавила она, как всегда покривив губы.
Моя мать, можно сказать, легко отделалась – несколько царапин и подвёрнутая лодыжка, а ещё агорафобия, такая сильная, что передалась мне по наследству. И цвет метки, жёлтая, ниже моей, теперешней.
– А почему повысили тебе? – спросила я.
– Все, кто получил травмы, были взяты на контроль, – сказала она печально и по привычке потёрла седьмой шейный позвонок.
Я росла под этой тенью: «одна сволочь в электричке говорила» или что-то в этом духе перед тем, как рассказать какую-то новость или анекдот, за который могли бы посадить. Но если бы не тот случай на стадионе, то я могла бы вообще не появиться на свет! Мама рассталась с подружками и поковыляла на автобус, тогда-то к ней и подошёл худой высокий парень:
– Девушка, давайте я вас провожу!
Моему будущему папе было не по пути, а значит, до патруля он не успел бы вернуться домой, и мама с бабушкой оставили его ночевать. А потом появилась я. У мамы жёлтая метка, у папы тоже – в таких случаях младенцу давали салатовую, на понижение уровня угрозы, вроде небольшого аванса. Как говорили тогда, сын за отца не отвечает, в моём случае – дочь за мать. В нашей небесной стране код ставится сразу в роддоме – голубой (если ты, конечно, не отпрыск диссидента – они-то сразу получают жёлтый). Если отец или мать сидели, то оранжевый – тогда в детском саду и школе никто не решается дружить с таким ребёнком. Каждый проступок стоит от десяти до пятидесяти баллов, а переход цвета происходит, когда число штрафных баллов перевалит за тысячу.
Так и живём. За время социальной жизни: детсад, школа, институт – у меня как раз набежала тысяча, и я прошла процедуру изменения цвета. Это не больно, только неприятно: было жёлтое, такое многообещающее облачко, а теперь оранжевое – наглядное свидетельство приближающегося конца. Да плевать – жить в такой стране и хвататься за жизнь как-то отвыкаешь и становится всё равно, когда тебя или ты кого-то. Иногда твои цели становятся важнее жизни. Твоей или чужой.
А Кёртис, когда дезертировал, получил сразу две тысячи, и с прежними баллами у него зашкалило за красный цвет. Мне тогда пришлось, как его заместителю, заканчивать рейд за него. Он – такой большой и сильный, высокий, мускулистый – сломался на первой же деревне. Это было как раз здесь, десять лет назад.
Эти места мы прошли вчера и теперь забираемся ещё выше в горы.
Наконец мы вышли на уступ, где проведём ночь. Если бы не запах драконьего дерьма, то обстановка была бы вполне романтичная. Кёртис уже не дуется на меня. Посматривает искоса. Я делаю вид, что не замечаю его взглядов. Не хочу смущать его. Он рассказывает мне о правилах в приюте преступников, как они себя называют.
– Ты, главное, там смотри, делай как все, – говорит он.
Это я и сама бы догадалась, умник! Но молчу. Сосредоточенно жую сушёные яблоки. Еду нести сюда тяжело. Поэтому Кёртис сказал мне купить сушёных яблок. Я взяла на себя и на него. Дольки тонкие и лёгкие. Положишь её на язык, и она постепенно набирает влагу. Становится мягкой, чуть скользкой. Теперь её можно разжевать медленно, с чувством, с толком, с расстановкой.