Ночные гоцы
Шрифт:
И все это время вверх по течению продолжались бесконечные атаки, и единственная труба продолжала командовать: «Вперед! Рассеяться! Назад! Перестроиться! Вперед!» Сначала их была сотня, потом восемьдесят, шестьдесят, сорок… «Вперед! Рассеяться! Назад! Перестроиться! Вперед!»
Две шестифунтовые пушки в упор били по берегу, прокладывая красные и зеленые просеки. Несколько сипаев бросились вперед и исчезли в языках взрыва; другие кинулись к реке; гренадеры бешено поливали их огнем. Лимонный кафтан девана повернулся и исчез за стеной ливня. Тринадцатый и Восемьдесят восьмой полки Бенгальской туземной пехоты перестроили ряды, взобрались на берег, были сметены с него пушками, и пошли на приступ снова. И снова. Принадлежавшее Восемьдесят восьмому полку британское знамя переломилось, упало в воду, и его унесло течением. Белое полковое знамя, сотканное из шелка и сиявшее гербом Компании и надписями с названиями сражений, в которых участвовал полк, еще держалось, и сипаи под ним держались тоже. Но прожорливые пушки поглотили их всех, поглотили и рассеяли ошметками мокрых волос, плоти и ткани по береговой полосе.
За стеной остатки гренадеров с дымящимися винтовками присоединились к побоищу. Рядом с Родни коренастый гренадер стрелял без остановки, бормоча себе под нос:
— Вот вам, ублюдки черномазые! Свиньи поганые! Вот вам! Вот вам!
Родни опустил голову на парапет и разрыдался. Теплые слезы текли по лицу вместе с каплями дождя, а желудок сводила судорога боли.
Генерал что-то приказал. Матерившийся гренадер подставил ему плечо, и он послушно пошел за солдатом в сторону здания, в котором оставались женщины. Голос гренадера журчал тихим ручейком:
— Ну, перестаньте, сэр. Вы держались молодцом. Осторожно, тут лужа. Вы не меньше как сотню этих черномазых сволочей прикончили, сэр. Своими руками, сэр, можете мне поверить, сэр. Все будет хорошо, сэр, все будет хорошо. Будьте спокойны, мы этих черномазых размажем по стенке, мы знаем, что они вам сделали. Все будет хорошо, сэр…
Пиру поддерживал его с другой стороны.
Кэролайн, выпрямившись во весь рост, застыла у входа на первый этаж, где была устроена перевязочная. Бредя по двору, он заметил, что она прислушивается к канонаде, а за поясом у нее заткнут пистолет. Приоткрыв губы, она вглядывалась в дождь, и, стоило ему подойти ближе, сбежала с крыльца, взяла его левую руку и замерла на секунду, прикасаясь к нему. В здании ее поглотила тьма, а он никак не мог остановить слезы. Она подвела его к набитому соломой матрасу, шепотом велела лечь и начала разрезать рукав.
Задыхаясь от слез, он уставился в темноту, бормоча:
— Все кончено. Мы победили. Мы победили, и лучше бы мне умереть.
Она опустилась на колени и просунула руку ему под голову; он повернулся и уткнулся лицом в ложбинку у нее между грудями. Она медленно гладила его по голове. Снаружи шумел дождь, и стук и шелест воды заглушал все остальные звуки.
Он заглушил, наконец, бившееся в нем страдание, и заглушил физическую боль, пока не осталось ничего, кроме прикосновения ее пальцев, и любви, поднимавшейся в нем медленным приливом, как море, наполняющее пересохший канал.
Появился хирург и склонился над ним. Кэролайн стояла на коленях в изголовье, прижимая ладонь к его виску. Он смутно разобрал, что хирург говорит:
— Она не сломана, капитан, но ушиб очень сильный. Вам придется остаться здесь; мы устроим вам постель.
Прохладные пальцы Кэролайн наполняли его любовью, и он не решался отвести взгляд от ее глаз. Он сказал:
— Не сейчас. Позже.
— В моем госпитале, сэр, вы подчиняетесь моим распоряжениям.
Голос донесся откуда-то издалека, как и его собственный ответ:
— Ничего не могу поделать. Мне очень жаль.
Молчание. По соломе прошуршали удаляющиеся шаги. Его глаза уже немного освоились в темноте. Три ручных фонаря отбрасывали тусклый свет на просторную комнату. Желтыми пятнами проступали хирургические инструменты, повязки и залитые потом лица раненых, лежавщих на соломе вдоль стен.
— Тебе надо остаться, — ее голос был неуверенным и удивленным.
Он положил руку поверх ее рук.
— Нет, не надо. Ты имеешь в виду, что хочешь, чтобы я остался? Надо всегда выражаться точно.
Он улыбнулся, посмеиваясь над ее былым педантизмом. Теперь у них будет завтра, и время, чтобы насладиться друг другом. Она опустила голову еще ниже и кивнула, и ему показалось, что она покраснела. Она убрала руку; он ощутил такой прилив счастья, что рассмеялся, вытянул ноги и сказал, пародируя резкую манеру, в которой она общалась с людьми:
— Перевяжи мне руку. И побыстрей.
В темноте над ним замаячило встревоженное красное лицо Амелии Хэтч, и он разразился хохотом. За ночь она успела раздобыть где-то горшок хны и заново выкрасила волосы. В своем поношенном сари она выглядела на редкость беспутно, и больше всего походила на отставную бомбейскую шлюху. Увидев, что он смеется, она нагнулась и погрозила пальцем:
— Стыд-то какой, капитан Сэвидж! Честное слово! И вы, мисс! Держаться за руки в госпитале!
Кэролайн быстро делала повязку, улыбаясь про себя. Миссис Хэтч все еще укоряла их скрипучим голосом, потом неожиданно наклонилась и поцеловала Родни в щеку:
— Ладно, утятки, чего это я!
Он многозначительно втянул ноздрями воздух, и она выпрямилась:
— Вот уж ни капельки, капитан. Ну, может, только одну!
Она отвернулась и обрушилась на раненых солдат. Их измученные лица светлели, когда они слышали знакомый поток простонародной брани. Кэролайн похлопала по узлу на повязке.
— Вот и все. Если ты по-прежнему собираешься уйти.
— Спасибо, Кэролайн. Как Робин?
— Он наверху, с тяжело раненным артиллеристом. Мы не думаем, что он выживет, но он хочет, чтобы Робин был рядом. Хочешь сам посмотреть?
— Да… Нет. Я должен идти. Я скоро вернусь. Пиру!
— Сахиб!
— Пошли!
Она проводила его до двора. Он торопливо нырнул под дождь, опасаясь, что если оглянется, лицо его выдаст.
По глубоким лужам брели солдаты; на самодельных носилках из одеял и стволов бамбука несли раненых. Пара лишившихся всадников лошадей скакала галопом по узкому проулку, весело вскидывая копыта и заставляя встречных прижиматься к стенам домов. Позади храма, стоя рядами и понурив головы, терпеливо дожидались ездоков упряжные артиллерийские лошади. Температура упала градусов на двадцать, и от прибитой дождем земли несло не слишком приятно, но зато густым настоящим духом.
У поворота он увидел кучку артиллеристов, склонившихся над чем-то зеленым и грязно-белым. Они били его ногами, и он понял, что это сипай Тринадцатого полка. Он стоял на коленях в грязи, его мундир превратился в лохмотья, а кишки свисали наружу, волочась по земле. Один солдат, схватив его за шею, пытался ткнуть носом в землю, другой тянул за волосы и пихал в горло колесную мазь. [139] Глаза у него закатились, и вряд ли он понимал, что с ним делают, и кто они вообще такие. Родни бросился вперед. Он хотел закричать, но не мог — горло свела судорога. Стоило ему подойти, как один из артиллеристов отступил в сторону и сказал:
139
Чтобы осквернить и тем самым лишить касты. Так поступали солдаты генерала Нила в Канпуре со всеми, заподозренными в причастности к резне. Подавление Мятежа отличалось редкой жестокостью — пленных, как правило, не брали, взятые города беспощадно грабились, деревни просто уничтожались. В индийской традиции события, связанные с подавлением Мятежа, называются «Черным ветром».