Ночные крылья (сборник)
Шрифт:
— Как часто приходят следователи? — спросил Барретт.
— Они сюда не ходят, — ответил коренастый бородач из камеры напротив по фамилии Фалькс. — Я здесь уже месяц, а меня еще не допрашивали.
— Здесь допросы не проводятся, — пояснил сосед Фалькса. — Отсюда уводят и допрашивают в каком-нибудь другом месте. Затем снова сюда возвращают. Они не спешат. Я здесь вот уже полтора месяца.
Прошла неделя. На Барретта никто из начальства не обращал внимания. Его регулярно кормили, давали кое-что почитать и каждый третий день выводили на прогулку в тюремный двор. Не было никаких признаков, что его намерены допрашивать, отдать под суд или вообще предъявить какое-либо обвинение. В соответствии с законом о превентивном задержании его можно было держать до бесконечности, не привлекая к суду, если имелось предположение, что он представляет собой угрозу для безопасности государства.
Некоторых заключенных уводили, и они больше не возвращались. Каждый день прибывали новые заключенные.
Очень много говорили об осуществлении программы путешествия во времени.
— Сейчас ведутся эксперименты, — поведал один худой новичок по фамилии Андерсон. — Существующая аппаратура позволяет засылать назад во времени на несколько лет кроликов и обезьян. Как только ее усовершенствуют, появится возможность засылать в прошлое заключенных. Они закинут нас на миллионы лет назад на съедение динозаврам.
Барретту это казалось маловероятным, даже несмотря на то, что подобную перспективу он обсуждал с самим изобретателем шесть лет назад. Что ж, Хауксбилль теперь мертв, а его работа стала собственностью тех, кто ее оплачивал, и один Бог может помочь всем им, если окажется, что все эти дикие предположения — правда. На миллионы лет в прошлое? Правительство лицемерно объявило об отмене смертных приговоров, но, возможно, оно могло запихнуть человека в машину Хауксбилля, переправить его Бог знает куда в пространстве и времени и считать, что поступило гуманно.
По подсчетам Барретта, он провел в заключении четыре недели, когда его вывели из камеры и перевели в следственное отделение. Никакие двадцать восемь дней его жизни не тянулись еще столь медленно, и он нисколько не удивился бы если бы узнал, что провел в своей камере четыре года до того, как за ним пришли.
Небольшая электрическая тележка провезла его по бесконечным лабиринтам тюрьмы, и доставила в ярко освещенный кабинет. После того как он подробно изложил свою биографию и со всеми формальностями было покончено, двое служителей препроводили его в небольшую, просто обставленную комнату, в которой находились письменный стол, кресло и кушетка.
— Ложитесь, — сказал один из служителей.
Сдерживающее поле с Барретта сняли, он лег и стал изучать потолок. Тот был серым и совершенно гладким, словно вся комната была надута, как цельный пузырь. Ему позволили изучать безукоризненную поверхность в течение нескольких часов. Затем, стоило ему почувствовать, что он проголодался, секция стены скользнула в сторону и пропустила в комнату Джека Бернстейна.
— Я знал, что это будешь ты, Джек, — спокойно проговорил Барретт.
— Называйте меня, пожалуйста, Джекоб.
— Ты никогда никому не позволял называть себя Джекобом, когда мы были мальчиками, — сказал Барретт. — Ты настаивал на том, что тебя зовут Джек. Так даже указано в твоем свидетельстве о рождении. Помнишь, как ватага наших одноклассников донимала тебя и гоняла по всему школьному двору с воплями «Джекоб, Джекоб, Джекоб»? Мне пришлось тогда спасать тебя. Когда это было, Джек, лет двадцать пять назад? Две трети нашей жизни тому назад, а, Джек?
— Джекоб.
— Ты не возражаешь, если я и дальше буду называть тебя Джеком? Я не могу отказаться от этой привычки.
— С вашей стороны было бы разумнее называть меня Джекоб, — сказал Бернстейн. — Ваше будущее всецело находится в моей власти.
— У меня нет будущего. Я обречен на пожизненное заключение.
— Это совсем не обязательно.
— Не дразни меня, Джек. В твоей власти только решить, может быть, подвергнуть меня пыткам или заставить подохнуть со скуки. И, честно говоря, мне все равно. Так что ты не имеешь надо мной никакой власти, Джек. Что бы ты ни сделал, для меня это не имеет ни малейшего значения.
— Тем не менее, — произнес Бернстейн, — сотрудничество со мной может принести вам определенную пользу, как в малом, так и в большом. Независимо от того, насколько безнадежным вы считаете свое нынешнее положение, вы все еще живы и могли бы, по всей вероятности, предположить, что мы не намереваемся причинить вам вред. Но все зависит от вашего отношения. Мне доставляет огромное удовольствие, когда меня называют Джекоб, и, как мне кажется, вам совсем не трудно привыкнуть к этому.
— Раз уж ты так горишь желанием изменить имя, Джек, — добродушно проговорил Барретт, — то почему бы тебе не выбрать «Иуда»?
Бернстейн ответил не сразу. Он пересек комнату и, став рядом с кушеткой, на которой лежал Барретт, поглядел на него сверху вниз каким-то отрешенным, равнодушным взглядом. Лицо его, отметил про себя Барретт, выглядит наиболее спокойным и смягченным за все время, что он мог припомнить. Но Джек еще сильнее исхудал. Весу в нем не более сорока пяти килограммов. И глаза у него так блестят… так блестят…
— Вы всегда были таким же большим болваном, Джим? — спросил Бернстейн.
— Да. Мне не хватало ума быть радикалом, когда ты уже примкнул к подполью. А потом мне не хватило ума переметнуться в другую сторону, когда это подсказывал здравый смысл.
— А теперь у вас не хватает ума поладить со своим следователем.
— Предательство не по мне, Джек. Джекоб.
— Даже чтобы спасти себя?
— А если я равнодушен к своей судьбе?
— Вы ведь нужны революции, не так ли? — спросил Бернстейн. — Вы просто обязаны выбраться из наших застенков и продолжить святое дело — свержение правительства.
— Серьезно?
— Я полагаю, что это именно так.
— Нет, Джек. Я устал быть революционером. Я думаю только о том, что было бы неплохо лежать здесь, отдыхая, следующие сорок-пятьдесят лет. Если уж говорить о тюрьме, то она вполне комфортабельная.