Ночные рассказы
Шрифт:
За обедом дух общности ещё усилился, гости чувствовали, что позади — большая, нужная работа, ощущали лёгкую ломоту в теле, как будто сами копали землю и укладывали шпалы, и совместные усилия стёрли различия в служебном положении, все вели себя непринуждённо и громко разговаривали, жена министра шутила, поддразнивая Дэвида, которого переполняло чувство, что от пребывания в столь благородном обществе ценность каждого из присутствующих, даже его самого, возрастает. «Здесь каждый из нас, — думал он, — на своём месте и играет свою роль в общем ходе вещей. Никто не остаётся в стороне, словно неопределяемое понятие».
Во время десерта присутствующие получили сообщение — сообщение, которое уничтожило последние остатки официальной строгости в общении. В какой-то момент короля Бельгии отозвали в сторону, и, вернувшись вскоре к столу, он
На мгновение наступила полная тишина. Затем все встали и крайне сосредоточенно подняли бокалы, поскольку радостное известие оказывается иногда столь неожиданным, что требуется некоторая пауза для осознания случившегося. Для тех, кто, подобно Дэвиду, приехал недавно, имя Луэни было экзотическим звуком, непонятным, как окружающие город непролазные джунгли. Но для постоянных обитателей колонии в нём был сосредоточен сам страх — внезапная, как малярия мозга, смерть, нарушение снабжения и голод, и сгоревшие пароходы, дрейфующие по реке без всякого экипажа. Это был звук из самого сердца тёмного африканского ада.
На мгновение перед каждым из присутствующих в полной тишине предстало видение: тело, чёрное как полированное дерево, лежащее на парусиновых носилках. Потом радость взяла своё, потребовали принести шампанского; потеряв самообладание, король прижимал сэра Роберта к груди, и все увидели, что в глазах монарха стоят слёзы. Старый лорд Деламер, который, как всем было известно, проехал в запряжённой волами повозке из самой Момбасы через Рифт-вэлли и не раз с винтовкой в руках защищал жизнь своей жены и детей, сидел, сгорбившись и положив руки на край стола, бормоча: «Неужели это правда? Неужели это правда?». Кто-то запел бельгийский гимн «La Brabanconne», люди хлопали друг друга по плечу, и в какой-то момент Дэвид, к своему удивлению, обнаружил, что держит жену министра за руку. Он зачарованно смотрел на пылающие лица, блестящие медали, блистательные наряды и ливреи официантов, он чувствовал, как по залу прокатывается эйфо-рическая волна всеобщего братства после огромных инженерных достижений и военной победы, и, держа руку жены министра в своей, ощутив вдруг в себе тягу к символам, подумал, что происходящее — словно праздник в казарме или уличный карнавал, за которым скрывается самое совершенное отправление правосудия.
Чуть позже Дэвид вышел в сад, чтобы немного побыть в одиночестве. Ему казалось, что тропики смеются ему в лицо, словно молодая негритянка, незнакомые, притягивающие звуки и запахи кружились вокруг, из открытых дверей доносились звуки граммофона, это были вальсы Штрауса, в доме танцевали, залитый светом дворец губернатора своими белыми колоннами напоминал греческий храм, а над крышей поднималось созвездие Весов — огромный небесный квадрат. «Может быть, — подумал Дэвид, — это знак, призыв не останавливаться и идти дальше, чем удалось Галуа».
На следующий день после полудня, когда должно было состояться официальное открытие движения по железной дороге и первый в истории поезд должен был отправиться из Кабинды в Катангу, когда приподнятое настроение вчерашнего дня подогревалось теперь ожиданием путешествия, когда заиграл военный оркестр, когда король уже пожал отъезжающим руки, когда мысли всех присутствующих единодушно устремились вслед за железнодорожной колеёй к синеющим на горизонте горам, на перроне, не замеченное никем, кроме нескольких слуг и стюардов, на границе между тенью навеса и палящим солнцем, возникло минутное замешательство. Предыдущим вечером министр по делам колоний — вдохновлённый всеобщим воодушевлением и известием о поражении мятежников — заявил, что он также хотел бы принять участие в поездке. За ужином его жена поведала Дэвиду, что всякий раз, получая новое назначение, её супруг прибавляет по два фунта в весе, и, когда его грузная фигура не без труда поднялась в салон-вагон, в котором должны были ехать приглашённые, сразу же стало ясно, что для всех места в вагоне уже не хватит.
Паровоз с шипением выпустил пар, и из возникшего над перроном облака четверо оставшихся пассажиров вынырнули навстречу друг другу, как будто выросли из-под земли. Пока возле них кто-то принимал меры, чтобы к поезду прицепили ещё один вагон, они взглянули друг другу в глаза. В последние дни Дэвиду случалось обращать внимание на самые разные лица, но этих троих он определённо прежде не видел, они возникли перед ним, словно материализовавшись из воздуха вследствие этой маленькой досадной заминки при вообще-то безупречной организации, и теперь стояли, молчаливые и замкнутые, как будто они навсегда отстранились от окружающего их мира, как будто объединяло их только одно — непричастность к происходящему.
Прямо перед Дэвидом стоял военный — невысокий, суровый, высокомерный коренастый человек с чёрной повязкой на одном глазу, в ослепительно белом парадном френче, увешанном таким количеством свидетельств боевой славы, что на его груди невозможно было бы, подумал Дэвид, найти место, чтобы даже мелкими буквами вывести «Quod erat demonstrandum». [5] Дэвид был далёк от мира военных, но, опознав среди сверкающих наград Орден немецкого орла, он почувствовал некоторое удивление от того, что встретил этот взъерошенный символ поражения именно здесь, среди представителей наций, победивших в Мировой войне.
5
Что и требовалось доказать (лат.).
В двух шагах от него, на солнце, стояла стройная темнокожая служанка в белом платье. В руках у неё был большой кожаный чемодан, принадлежавший самому старшему, четвёртому члену компании, краснощёкому господину с меланхоличным взглядом, пористой и нездоровой кожей лица, хвастливыми нафабренными усиками, в дорогом костюме из английского твида, жилете и шейном платке, показавшимися Дэвиду убийственными в тропической жаре.
В то мгновение, когда молчание стало уже совершенно невозможным и Дэвид протянул руку, чтобы представиться, всех четверых снова накрыло облако пара, и чьи-то заботливые руки, подхватив Дэвида с его багажом, повели его по перрону мимо вагонов с солдатами, мимо товарных вагонов, которые впервые должны были привезти изрядное количество благ западной цивилизации в шахты Катанги, а обратно — медь и золото, к прицепленному салон-вагону и подсадили на подножку. С медленно плывущей подножки он увидел, как их королевские величества и бельгийский окружной комиссар машут на прощание, а за здание вокзала стремительно, словно падая на горизонт, опускается солнце. Солдаты салютовали, подняв винтовки в открытых окнах вагона, и Дэвид подумал: «Мы отправляемся вглубь Африки: ощетинившись штыками как ёж, воинственный ёж на рельсах», — и в то же мгновение почувствовал смущение из-за своей неуёмной фантазии и оттого, что так много людей машут им и кричат «ура», и, краснея, он нерешительно отступил в маленькую гардеробную, находившуюся позади него.
Здесь он на минуту задержался, поправляя свой светлый костюм. Потом открыл дверь и вошёл в салон.
После проведённого в тропиках месяца Дэвиду стало казаться, что он более или менее привык к неожиданной смене тьмы и света, к резким контрастам, от которых в первые недели у него начиналась головная боль. И тем не менее сейчас он застыл на пороге, пытаясь осознать, как же так получилось, что прямо из Африки он шагнул в максимально возможный и при этом совершенно европейский комфорт. Пол салона был покрыт толстым тёмно-красным восточным ковром, на окнах были тяжёлые кремовые шёлковые шторы, вокруг стола стояли обитые кожей кресла, на стенах висели картины, изображающие тенистые рощи, потолок украшала позолоченная лепнина, в дальнем конце салона белел настоящий мраморный камин, и весь этот невероятный интерьер освещался двумя стоявшими на столе высокими изящными керосиновыми лампами.