Ночные рассказы

Хёг Питер

Более слабого человека внезапная слава сбила бы с ног, но только не Симона, принадлежавшего, по его собственному мнению, к поколению и к породе людей, отличающихся невиданной доселе стойкостью. На средства, что внезапно потекли к нему, он нанял непреклонного агента, поставив его между собой и публикой, и купил в центре Копенгагена дом — старое жёлтое здание с садом за высокой каменной оградой. Здесь он обрёл относительный покой в самом сердце тайфуна, здесь он мог работать, и сюда возникший вокруг его картин и его личности вихрь проникал в виде ласкового попутного ветерка поздравлений и животворного золотого дождя.

Он мог бы жить и работать в уединении. Он мог бы распорядиться вынести все свои картины из ворот дома и с безопасного расстояния наблюдать, как они взрываются, подобно шрапнели,

в европейских столицах, но он не удовлетворился бы этим, поскольку вдобавок был ещё и оратором. Он чувствовал непреодолимую потребность подтверждать истинность своих картин словами, поскольку слово — это тоже своего рода кисть, и в своих мечтах, вооружившись этой кистью, Симон стоял перед публикой, слушая, как бурлит толпа, созерцая перед собой неокрепшие души, словно чистый холст, добивался электрического контакта и внимания и, наклонившись вперёд, накладывал свою собственную огненно-красную краску на бесцветные лица, взывающие к нему словно неисписанные листы. Вот почему те же огромные локомотивы, что с грохотом проносились через его картины, вскоре стали возить его, молодого пророка нового времени и новой истины, по всей Европе. Вначале он появлялся перед ценителями искусства, но постепенно начал выступать и на политических собраниях, а 2 августа 1934 года в Берлине он убеждал своих слушателей, что молодое европейское искусство поддерживает нового фюрера и рейхсканцлера Германии, и заявил, что существует только один Бог, и Бог этот — прогресс. К нему прислушивались из-за его славы, ему позволяли сказать больше, чем другим, из-за его молодости, и, таким образом, ему удалось в доступном и сжатом виде высказать идеи, которые в то время ещё не были ни чётко сформулированы, ни распространены. В речах Симона ощущалась та же свежая искренняя сила, что и в Берлине в 1936 году — на одновременном открытии Олимпийских игр и выставки искусств — когда он поднял своё бледное мужественное лицо к собравшейся публике, посмотрел на море людей и решительно, прямо сказал в микрофон, что в предчувствии великой войны, которой все мы с таким нетерпением ждём, нам следует вооружиться искусством, способным доходить до самых глубин души, и искусством этим может стать только живопись. Книги и музыка существуют для людей, больных сомнением; война и грядущие события повелевают нам созерцать и маршировать, а не гнить в концертных и читальных залах.

Нина пришла к нему так же просто, как и его слава или идея картины. Он дал объявление о том, что ищет экономку, поскольку сам не справлялся с хозяйством, и в один прекрасный день она появилась в его доме, и оказалась моложе его, и голос её был спокоен, когда она заверяла его, что поставленная задача вполне ей по силам. Говорила она на незнакомом ему диалекте, но в соответствии со своими теориями о том, что прошлое не имеет никакого значения, он ни о чём её не расспрашивал. Однажды, к своему удивлению, он обнаружил, что её присутствие в доме ему приятно. Потом он начал скучать по ней в своих поездках. И наконец он стал бояться уезжать от неё.

В один прекрасный день они оказались вдвоём в залитой солнцем комнате. Свет растворил черты девушки в золотом тумане, сконденсировав её фигурку в тёмный силуэт. Застыв на месте в неопределённом ожидании, Симон попытался проделать упражнение, к которому прибегал, когда перед чистым холстом его вдруг охватывало сомнение. Закрыв глаза, он опустошил свою память, а затем, медленно открывая их вновь, представил себе, что мир до этого момента не существовал, а словно картина создаётся в то мгновение, когда он снова видит его. И на сей раз этот метод подействовал. Прищурившись от света, он увидел, что рядом с девушкой стоит другая фигура, и, напрягая свои творческие способности, смог разглядеть, что это он сам.

Потом он поцеловал её.

В соответствии со своим убеждением, что все старые ритуалы смешны, Симон даже и не помышлял о браке, а в глубине души он был горд тем, что никогда не высказывал свои чувства иначе, кроме как в виде небрежных замечаний. Он уже давно поведал своей публике, что истинная сущность любви состоит в отсутствии каких-либо обязательств, и у него было приятное ощущение, что он тем самым оказался в хорошей исторической компании с целым рядом художественных движений, которые с середины

девятнадцатого столетия особо подчёркивали свой авангардизм, пропагандируя свободную любовь.

Поэтому в отношениях с Ниной он, естественно, настаивал на дистанции, которая должна существовать между современными людьми. Он по-прежнему много путешествовал и ещё больше работал, и дистанция сохранялась сама собой, поэтому они прожили вместе уже год, прежде чем он узнал, что родилась она на острове Кристиансё, который на карте Дании находится почти на самом краю света. Тогда же она сообщила ему, что беременна.

К тому времени Симон как раз решил устроить себе передышку, чтобы вновь обрести спокойствие, растраченное им за последние шесть лет. Он уведомил мир о своём решении на дружеской вечеринке, устроенной им в ресторане «A Porta» в центре Копенгагена, куда приглашены были молодые предприниматели, политики, художники и офицеры, которые демонстрировали своё презрение к прошлому, разбивая о стены бокалы из-под шампанского, запуская пальцы в чёрную икру и в закуску, задирая официантов и затевая драки друг с другом. Успокоились они совсем ненадолго, в тот момент, когда Симон начал произносить речь, но тут уж в огромном зале воцарилось гробовое молчание.

— Существует, — сказал Симон, — три ступени на пути к достижению полной власти над жизнью.

Первая ведёт из детской. С самого рождения мир склоняется над нами в облике женщины: матери, кормилицы, служанки и гувернантки стремятся преградить нам путь к жизни. Условием достижения свободы поэтому является способность сказать: со своей собственной личностью я делаю то, что мне заблагорассудится. К осознанию этого мы и пытаемся привести массы. Невозможно маршировать, если ты всё ещё лежишь в колыбели. Из детской невозможно увидеть необходимость войны.

Есть следующая ступень, и на ней стоят политик и солдат (тут Симон посмотрел на присутствующих политиков и солдат), — она достигается, когда мы своим воодушевлением можем заразить других, а затем повести их в правильном направлении, когда мы властвуем над жизнью и смертью, когда мы можем делать с другими людьми то, что нам заблагорассудится.

И есть третья ступень. Я сам отдал миру шесть лет своей жизни. Я отринул все сомнения, смешал свет и тьму, я принял участие в подъёме тех вод, которые теперь захлёстывают Европу. Я дал миру искусство, подобное удару в лицо.

Здесь Симон сделал паузу, во время которой он посмотрел на каждого из присутствующих, убеждаясь, что его слова доходят до них как мгновенное отрезвление и что уже более не понять, кто они — его гости или его жертвы.

— Теперь, — продолжал он, — мир привык к этим ударам. Если я сейчас на минуту остановлюсь, он приползёт ко мне и схватит меня за горло, одновременно прося о побоях. Поэтому я решил, что в этот седьмой год я буду отдыхать, и я принял это решение, чтобы показать, что с миром я могу делать то, что мне заблагорассудится.

Три недели спустя Симон и Нина отплыли из Сванеке-хауна. Это был первый день зимы, с юга дул ветер, холодный, словно из ледяной пустыни. Город Сванеке стоит на скалах, которые резко обрываются к гавани, и котловина эта, наполнившись морозным туманом, вплёскивала его на причал, на белый почтовый пароход и на провожавших Симона журналистов, вызывая у всех неотвязные мысли о смерти. Они приехали сюда по поручению своих газет и читателей, чтобы сделать репортаж об отъезде Симона и о дне его рождения, но сейчас всё это как-то понемногу забылось. Все чувствовали, что выдохлись, устали и могут думать только о войне в Европе. Некоторые из них ожидали, что по возвращении их без объяснений уволят или в спешном порядке отправят в отдалённые районы боевых действий, и все они боялись будущего, всех мучил один простой вопрос: что будет дальше? — и в это утро на причале им всем вдруг показалось, что этот бледный знаменитый агитатор может дать им ответ. Но Симон лишь отмахнулся от них, а журналиста, решившего было последовать за ним по трапу, грубо отпихнул. «Они посланы той жизнью, от которой я сейчас уезжаю, — думал он, — посланы, чтобы продлить моё с ней расставание, и не понимают, что для меня, человека новой эпохи, расставание с прошлым — это удовольствие». Он повернулся к ним спиной.