Ночные туманы
Шрифт:
У пирса торчала серая рубка подводной лодки. В глубине бухты разгружалась баржа. Подальше прижались друг к другу несколько катеров на покое.
Катер Гущина был уже в бухте: Я видел, как он подскочил: торпеды вырвались из аппаратов. ;Пирс-и весь порт окутало дымом. Бесформенная мертвая глыба - вот все, что осталось от подводного корабля...
Теперь и мой катер на полном ходу влетел в бухту.
Торпедный залп по складам, почти не видным в дыму...
Мы все Же были подбиты. Моторы наши заглохли.
И тогда Сева, уже уходивший, развернулся и подошел к нам. Он наб
Наконец я дал знать, что могу следовать в базу.
И мы взяли курс на Кавказ...
И вот среди безбрежного синего моря на палубу вылез наш кок и доложил, как будто не было ни поединка, ни боя:
– Завтрак готов, товарищ командир. Разрешите раздавать?
Мы ели, не отходя от руля, от пулеметов, моторов, торпедных аппаратов. Ели бутерброды с тушенкой и шоколад.
Когда капитан первого ранга встретил наши подбитые катера на причале и я доложил, что Гущин нас не оставил в беде, Сева озлился: "Что же, ты думаешь, я хотел орден на тебе заработать? Или ты полагаешь, что я, как последний трус, отошел бы подальше и, полюбовавшись, как они тебя разделают под орех, отправился бы докладывать, что ты погиб и намять о тебе надолго сохранится в моем и в прочих сердцах? Грош цена такой сволочи, которая видит, как погибает товарищ, и не подает ему руку помощи..."
Он дулся на меня дня два или три. Потом пришел.
– Я слышал, наклевывается еще одно дельце. Будем, Серега, готовиться.
Но на "новое дельце" пошли Сева, Сырин и Васо. Я не находил себе места. Злился на то, что так безмятежно тиха наша узкая речка, что лес стоит в полном молчании, а жители как ни в чем не бывало ловят рыбу и варят харчо из барашка.
Каюта Севина была рядом с моей, и на двери белел листочек с фамилией: "Гущин". Мяв всегда было слышно, как Сева фыркает, ухает, намылив лицо, уши, голову. Теперь за переборкой стояла мертвая тишина. Мне казалось, что он никогда не вернется. На столе лежало письмо. Я знал, в нем Шурочка пишет, что любит, скучает, Вадимка здоров и растет, у нее по горло работы, но она так хочет приехать к нему!
В кают-компании не было принято говорить об ушедших. Это считалось плохой приметой. Стулья Гущина, Сырина и Сухишвили стояли у стола, никем не занятые.
К завтраку, обеду и ужину вестовой накрывал приборы.
Это было традицией: они могли вернуться в любую минуту.
Вечером я спускался на берег в темноте, шел мимо стоявших на сваях темных домов,
Я наткнулся на медицинскую сестру Надюшу. Сидела она пригорюнившись на скамеечке, возле кладбища.
– А, это вы, товарищ Тучков...
– Что вы тут делаете? Ведь ночь...
– Думаю. .
– О чем, если не секрет?
– Товарищ Тучков! Скажите, вернется он?
– Кто?
– Васечка...
– она смутилась.
– Я хотела сказать - Сухишвили.
– Ох, Васо! И здесь успел покорить девичье сердце!
– Конечно, вернется, - успокоил я Надю.
– А почему бы ему не вернуться?
– Лучше бы меня три раза убило,
Была она маленькая, кругленькая, курносенькая - краснофлотцы называли ее колобочком.
Катер Сырина вернулся один. Сырин возмущался:
"Отказали моторы. Под суд отдам мотористов!" Капитан первого ранга выслушал его недоверчиво. Спросил:
– Где Сухишвили и Гущин?
Сырин неопределенно пожал плечами.
Я подумал со злостью: "Он их бросил в беде!"
Они пришли на рассвете, в тумане, обволакивавшем и речку, и деревню, и лес, и наш старый пароход. Взревели моторы и стихли. Рубки катеров казались призрачными тенями. У Севы была перебита рука.
– Сырин вернулся?
– спросил он.
– Да.
– Так я и знал.
Васо пробурчал что-то нелестное в адрес нашего нелюбимца.
– Придержи язык, - посоветовал ему Сева.
Идти в лазарет Сева не пожелал; он лежал в своей тесной каютке, дверь которой всегда была настежь: друзья толпились и в коридоре. Севе было что рассказать:
он высаживал в пригород Новороссийска - Станичку майора Цезаря Куникова и его отборных ребят. Приподнявшись на локте, Сева восторгался майором:
– Нет, вы подумайте, в районе Азова он посадил моряков на велосипеды, и они в черных бушлатах и бескозырках рванулись в тыл врага. "Черной молнией" прозвали их немцы.
Для десанта в Станичку майор отобрал самых смелых.
С каждым беседовал: "Если сердце твое может дрогнуть - лучше со мной не ходи. Никто тебя не осудит".
Прощаясь, Куников сказал Севе: "Ну, куда меня еще высадите? На Шпрее, в Берлин?"
– Гитлеровцы пытались сбросить куниковцев с захваченного плацдарма, рассказывал Сева.
– Но ребята держались. Катера, сейнеры, мотоботы доставляли оружие. Куниковцы атаковали врага в самом городе, отбили пушки и пулеметы. "Нашим законом, - говорил Куников, - будет только движение вперед". Вот человек!
– восторгался Сева.
– Недаром девчушки в его отряде и те - герои! Маленькая, худуще нькая почтальонша со мной на катере чуть не каждый день курсировала с Большой на Малую землю. И тонула, и подрывалась, а за сумку держалась. Гвозди - не люди. Ни один из них и не подумал бы хвастаться подвигами. Я много смеялся, услышав, как корреспондента флотской газеты один матрос отсылал к другому: "Вот уж он вам расскажет, ему есть, что вам потравить. А я - что? Делал, что все, и хвастаться нечем". Настал праздник, и я увидел морских пехотинцев в орденах и медалях. У некоторых, в том числе и у девушек, ордена и медали покрывали всю грудь...
К нам приехал командующий, герой Севастопольской обороны. В штабах, говорили, он не засиживается: его видели то на передовой, в окопчике, среди моряков, вооруженных кинжалами и автоматами, то на батареях, где он учил бить по танкам в упор из зенитных орудий, то на катерах, мотоботах и сейнерах.
Он поблагодарил Васо и Севу за удачно проведенную операцию. Сырин сунулся было с докладом. Командующий строго спросил:
– Почему вы вернулись в базу?
Сырин что-то пробормотал о заглохших моторах.