Ночные туманы
Шрифт:
Для товарищей, мое; увлечение не могла оставаться тайной. Сева спросил:
– Ты что, жениться собрался?
– Кандидатура неподходящая, т - сказал Васо.
– А почему?
– спросил я.
– Ты не замечаешь, простак, что у тебя есть подвахтенные?
Я вспылил и сказал, что Лека честная девушка и обижать ее не позволю.
– Ну что ж, - сказал Сева.
– Обижать мы не станем, но и жениться тебе не советуем. Правда, Васо?
– Лучше, дорогой, не женись.
– А там поступай как знаешь, не маленький.
Между
Однажды после особенно глупого и пошлого концерта она заставила меня у нее во дворе снять ботинки и в темноте, держа за руку, привела в свою комнату. Наутро я предложил пойти в загс.
– Что же, если тебе очень хочется, - потянулась она, словно кошка.
Мы расписались в том же унылом загсе у старухи с выпуклыми глазами.
На другое утро она не пошла на работу. Не пошла и на следующий день. Мне, по правде говоря, это даже понравилось: я ревновал ее к клиентам. Мне казалось, что они отнимают ее у меня. Несколько недель я был счастлив. Меня встречали, мне радовались. Она говорила, что очень довольна: она жена командира торпедного катера! Ее в Карантине уважать стали больше. Она стремилась одеться получше, хотя и раньше хорошо одевалась ("ведь твоя жена не может выглядеть замарашкой").
И я покупал ей и новые платья, и туфли-лодочки, сверкавшие лаком, и красивое, тонкое белье.
Готовить она не умела и питалась почти всегда в сухомятку. Не любила гостей ("что их кормить, дармоедов?").
Я пытался было ей рассказать о том, что меня волновало, о наших экспериментах, о дальних походах - она засыпала.
Я рассказывал о наших людях, побывавших в Испании. Она говорила: "И охота была им".
Я хотел воспитать из нее боевую подругу, подобную Шурочке: я ведь любил ее, Леку. Но скандал у соседей интересовал ее куда больше, чем все, что меня волновало.
В конце концов Лека решила" что я ее недостоин. Я, но ее мнению, был невоспитан, со мной стыдно показываться на людях.
Приходя домой, в Карантин, я не заставал ее дома.
Однажды Лека пришла очень поздно.
– Ты где была?
– спросил я.
– А не все ли равно? Я ухожу от тебя, - сообщила она, как сказала бы: "Я сойду на следующей остановке с трамвая".
– К кому?
– поинтересовался я.
– А не все ли равно? Предположим, к полковнику.
Мы развелись.
– Ты можешь жить в моей комнате, пока не найдешь себе что-нибудь подходящее, - разрешила она.
Через несколько дней я сбежал. Было мучительно жить среди ее вещей, платьев. Леки не было, но в своей комнате она оставила слишком много своего... Я переселился на Корабельную, к старикам, очень дряхлым, но милым.
Часто ходил к Севе и Шурочке и радовался, какая дружная у них семья. Мне не повезло. Нет, я был сам виноват (Лека погибла в волнах Черного моря, эвакуируясь в сорок первом на транспорте вместе с семьями
Это был, кажется, единственный случай, когда фотография Гитлера появилась в газете. С другой фотографии нагло улыбался фон Риббентроп.
– Не приемлю!
– скомкал газету Васо.
– Не приемлю соглашения с этой сволочью Гитлером, фотографии видеть его не могу! Кроме той, когда его сфотографируют в петле! Разве можно этой вероломной сволочи верить?
Мы прикрыли плотнее дверь...
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Началась война. В ночь на июньское воскресенье трагически взвыл гудок Морского завода, и безмятежно заснувший город вдруг ожил. Отовсюду спешили к бухтам, причалам, к пирсам, к кораблям моряки. Они тревожно поглядывали на небо. Оттуда доносился хриплый гул самолетов.
И хотя только накануне закончились учений флота и можно было подумать, что вновь возникшая в темноте ночи тревога - лишь продолжение этих учений, опытные моряки различили гул чужих самолетов, увидели в небе, прорезанном светлыми ножами прожекторов, сверкающий шелк спускавшихся парашютов.
И уже мчались по улицам дико воющие машины, стремительно неслись по ночным бухтам огоньки катеров, и один за другим ударили в небо первые выстрелы боевых залпов. Короткий и неожиданный взрыв осветил памятник затопленным кораблям и белую балюстраду бульвара.
Разорвалась первая упавшая на город мина.
Перед самым рассветом хриплые "юнкерсы" были отогнаны; десанта не было, но в воде торчали тут и там вешки, поставленные катерами на месте затопленных мин.
Враг пытался закупорить минами флот.
Движение в бухтах было закрыто. Трагической представлялась судьба могучих голубых кораблей, прикованных к своим бочкам.
Я помню разговор в штабе флота. Там обсуждались проекты очистки фарватера. Высказывались, как всегда, предположения деловые и вздорные, отчаянно смелые и осторожные.
Сырин промямлил что-то невразумительное. Всеволод попросил слова:
– Мы пройдем на своих катерах по минам и сбросим глубинные бомбы. От детонаций мины, я полагаю, взорвутся. Фарватер в основном будет расчищен. Останется небольшая работа для тральщиков. И тогда путь в море будет свободен.
Многие слушали его недоверчиво. Сырин вскочил:
– Предложение Гущина со мною не согласовано.
Я считаю, что он не дорожит катерами, людьми. Это - самоубийство, и я не могу допустить...
– Как же так, - перебил его командующий.
– Ходил Гущин в шторм в море, называли его сумасшедшим. Побольше бы нам таких сумасшедших! Не сумасшествие вижу я в действиях Гущина, а бесстрашие и мужество, дерзость плюс трезвый и смелый расчет. Как язык у вас, Сырин, повернулся назвать Гущина самоубийцей?
Я знаю об опытах Гущина и его товарищей. Вы тормознли их, - бросил он в лицо сразу потускневшему Сырину.
– Но движение вперед не затормозишь, И война легких дел не знает, как вам известно.