Ночные туманы
Шрифт:
Ожили и ободрились старые флотские служаки - сверхсрочные боцманы и старшины. Командующий сказал, что скоро всем дела будет по горло: на флот придет комсомольская молодежь.
Как раз в это время, осенью двадцать второго, комиссар собрал нашу неразлучную троицу:
– Ну, что я вам говорил? Отстоял я вас, комсомольцев, своей шкурой за вас поручился. Уверен, не подведете вы Вахрамеева. Поздравляю, ребята: в училище едете, - Ура!
– заорали мы.
– Ни пуха вам, ни пера! Не посрамите родной Черноморский флот. Опасайтесь зазнайства
Я простился с Алехиным. Прощание было сердечным.
Командир мой сказал:
– Вы, Тучков, счастливее меня. Меня жизнь помолола изрядно. Желаю успеха.
Простился и с боцманом. Стакан Стаканыч даже прослезился:
– Вернешься, может, и под твоей командой поплаваю, а не дождусь, не поминай Степана Степаныча лихом.
Мы расцеловались. Усы у него были мокрые и колючие.
Поезд уходил вечером. Мы шли на вокзал с сундучками. Огней было мало. Под ногами хлюпали лужи. Дул северный ветер. Море шумело. Тополя шелестели над мокрой платформой.
– Ну что, братцы, скажем Севастополю до свидания?
– спросил Сева. И мы гаркнули:
– До свидания, мы скоро вернемся!
Поезд состоял из теплушек и нескольких классных вагонов. Мы с трудом втиснулись в темный вагон. Нас отчаянно ругали, особенно когда я поставил сундучок кому-то на голову. Поезд тронулся поздно ночью. Мы растолкали лежавших. И заснули под их зловещую ругань, согревая друг друга.
Каков-то ты, Петроград, каково ты, военно-морское училище?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Над Петроградом висел густой серый туман. Моросил мелкий дождик. Мы шли с сундучками своими по прямым и широким улицам, разыскивая наше училище.
На обшарпанных стенах угрюмых домов еще сохранились надписи: "Все на Юденича!", "Все на защиту Питера!".
Мы уже знали от питерцев, ехавших с нами, что в Петрограде летом свирепствовала холера и зловещие желтые кареты разъезжали по улицам. А в прошлом году весь город заполонили голодающие с Поволжья. В кинематографах показывали ленту "Скорбь бесконечная" с участием "корифея экрана" Максимова.
Лавки в домах были заколочены досками, как и у нас в Севастополе. Но когда мы перешли мост через реку, то увидели на набережной несметное количество народу. Это был толкучий рынок; здесь торговали и старым тряпьем, и флотскими мундирами, и сахарином, и подозрительными лепешками. Нас обступили неумытые личности, стали хватать наши сундучки:
– Продаешь барахлишко, братишка?
Мы еле от них отделались. Какой-то тип с налитыми кровью глазами и опухшей от пьянства мордой нацелился на мой бушлат.
Другой подошел, спросил:
– В порошочках, братки, не нуждаетесь?
– В каких порошочках?
– удивился Сева.
– В кокаинчике.
– Иди ты к собачьей матери!
Вдруг все куда-то побежали,
– А вы как в этот кабак затесались, товарищи?
– подошел к нам пожилой матрос с маузером в деревянном футляре.
– Да вот, идем с вокзала в училище.
Он оглядел нас внимательно, но документов не спросил.
– Прямиком до Невы шагай, мимо Исаакия, там налево. До моста Шмидта дойдешь - тут вам и училище. А я, как видите, революцию от дерьма очищаю.
Тоже работа...
Сухо щелкнуло несколько выстрелов.
– А ну, идите, товарищи, как бы вас не задела. Вооружены, сволочи, мразь ползучая.,.
И он, взявшись за маузер, устремился прямо на шарахнувшуюся в сторону толпу, На ленточке его бескозырки сверкало золотом всем знакомое имя легендарного корабля.
Училище поразило нас залами, классами, кабинетами, вытянувшимися чуть ли не на километр. В них легко было заблудиться. Мы были как на большом корабле с его раз навсегда заведенной и налаженной службой, огромными окнами, выходившими на Неву, с подтянутыми старшинами, со знаменем, возле которого стоял курсантчасовой.
Под этим знаменем курсанты, оставив классы, дрались с Юденичем, шли по ломающемуся под ногами талому льду сражаться с кронштадтскими мятежниками.
В торжественные дни знамя училища выносили в зал Революции; всего три-четыре года назад в этом зале выступал Ленин!
Врач, нас осматривавший, спросил Севу:
– Гущин? А кто ваш отец?
– Военный фельдшер.
– А где он?
– Царем был сослан в Сибирь. А теперь - не знаю.
– Тогда, мне думается, я знаю. В Смольном работает Гущин. Он бывший военный фельдшер, в семнадцатом вернулся из ссылки.
– Да ну?
– А вы, как устроитесь, сходите узнайте.
Врач даже растрогался от сознания, что нашел сыну отца. Он был стар и сентиментален, у него были очень холодные пальцы, от седых волос пахло одеколоном. Нас он признал полностью годными. Мы в этом и не сомневались.
Мы даже обиделись, что нас экзаменовали довольно поверхностно, снисходя, очевидно, к тому, что мы комсомольцы и пришли с флота. Мы в снисхождении не нуждались, хотя и не осмелились сказать об этом экзаменаторам, людям весьма пожилым и почтенным, очень ученым на вид,: Почти все они были бывшими офицерами царского флота.
Мы разместились в кубрике, перезнакомились со своими будущими товарищами, и Сева, отпросившись, слетал в Смольный, откуда вернулся весь начиненный впечатлениями:
– Прихожу в Смольный, спрашиваю товарища Гущина, мне говорят: "На втором этаже, направо по коридору, четвертая дверь". А у двери - - к нему посетители. Ну, встал в очередь, жду, а как очередь подошла, захожу.