Ночные туманы
Шрифт:
Вижу, сидит седой старик за столом, на нем китель защитного цвета, на носу очки, читает бумаги, спрашивает:
– Чем могу вам помочь?
– Помогите, товарищ Гущин, найти мне отца.
Он поднял глаза, снял очки, протер, снова надел - да как ахнет:
– Севка!
Вскочил, стул опрокинул, обнял, объятия ну прямо медвежьи. Силен, хоть старик! Расцеловались, всплакнули мы оба, а он все повторяет:
– Как я тебя искал! Как я тебя искал!
Про брата своего, дядю Степана, он уже знал.
Да! Он, братцы, Ленина на вокзале встречал и с Лениным в Смольном работал, пока Ленин не уехал в Москву.
– Мне, - говорит отец, - больше ничего и не требуется. Угостил бы я тебя, Севка, да, ей-богу, нечем.
Где уж ему угощать, сам в столовой питается!.. На флот меня благословил.
От всей нашей троицы мы написали письмо Вахрамееву, а я еще написал и Алехину. И с головой погрузились в дебри науки...
Я бы мог много рассказать о годах, проведенных в училище. Это были трудные и счастливые годы, годы плаваний на паруснике, походов на учебном корабле "Океан", практики на эсминцах. На наших глазах оживало корабельное кладбище в Кронштадте.
Вахрамеев писал с Черноморского флота:
"Пришли комсомольцы, учились в учебном отряде, на
"Меркурии" вышли в море, большой был у нас в Севастополе праздник. Были, правда, и происки подлых наймитов Антанты, но флот мы от них очищаем... Поднимаем и прочие корабли. Будет вам на чем плавать, комсомольское племя! Впрочем, уверен, что вы вернетесь на флот уже коммунистами..."
А Питер вдруг ожил, нехорошо как-то ожил, нечисто.
Пооткрылись магазины, словно в царское время, - "Мануйлов и сын", "Ресторан Чванова", "Кондитерская Лор", будто воскресли покойники. Осветились витрины, зашевелился Гостиный двор. Откуда что взялось - и ботинки, и пирожные с кремом.
На Васильевском в "Форуме" показывали картины с убийствами, автомобильными гонками, ковбоями. На Невском разгуливали вылезшие из нор нэпманы в отличных костюмах, женщины, даже сорокалетние, щеголяли в юбках выше колен, в драгоценностях, и вся эта публика держалась заносчиво и независимо.
Нас коробило. Слишком свежи были воспоминания о матросах на бронепоездах, о красной коннице, стряхнувшей Врангеля в Черное море, о курсантах училища нашего, сложивших буйные головы в боях с Юденичем и с кронштадтскими мятежниками. Торгаши, как клопы, расплодились, и их племя именовалось вновь рожденным словечком эпохи "нэпманы". Они отравляли воздух зловонным дыханием наживы. Отразилось это и на нашем училище. Однокурсник наш, Анциферов, влюбился в дочь нэпмана, девицу с лошадиной челкой на лбу, в юбчонке, не закрывавшей коленок, женился на ней и ушел из училища. Мы презирали его и ругали себя, что человека не распознали.
Васо увидел его за прилавком полутемной лавчонки в Гостином дворе: Анциферов торговал подтяжками, подвязками и бюстгальтерами. Васо плюнул ему в физиономию:
– Эх, ты! На подтяжки флот променял! Ну и сволочь!
Тот только пискнул, звать на помощь не стал. Конечно, он оказался в проигрыше. Пришло время, лавчонку прикрыли, и Анциферов отправился вместе с тестем в Нарым.
Но в тот год, когда на любом углу можно было достать не только пирожное, но и выпивку, комсомолу пришлось зорко следить, чтобы кто-нибудь, слабоватый характером, не поддался
Что поделаешь? О каждом новом знакомстве курсанта мы требовали полный и подробный отчет. Были строгие времена. Я помню горячую дискуссию, попавшую даже на страницы газет: подобает ли комсомольцу носить галстук и не мещанство ли это?
"Устраним", - сказал в Севастополе матрос из Особого отдела. И партия устранила накипь, всплывшую временно на поверхность.
Мы пошли втроем в Смольный к Севиному отцу. Он засуетился: сидеть было не на чем. Мы разместились на подоконнике и на жесткой койке, прикрытой выношенным одеялом. Гущин поил нас морковным чаем и рассказывал, как его допрашивали жандармы, как сидел в одиночке.
Потом отвезли его в арестантском вагоне в Сибирь, и жил он в глухом углу, в тундре. Революция освободила его.
Приехал он в Петроград, в Смольном встретился с Лениным.
– Вот, как вас, его видел.
– А какой он?
– Заботливый. Как встретимся, всегда спросит, бывало, все ли есть у меня, всем ли я обеспечен. А что у нас было? Голодный паек. Но и Ленин сидел на одном пайке с нами. И когда из хлебородных губерний присылали харч лично Ленину, он отмахивался: "Детям, детям отдайте". А как сердился, когда в детских домах не все попадало ребятам! Приказывал судить подлецов самым строгим судом. Вот и вывод, ребята: нажраться одному очень просто, на это не надо ума. А жить по Ленину - куда не так просто: добиваться, чтобы всем хорошо было, а не тебе одному. В гражданскую люди на смертельный бой шли и победили, потому что Ленин был с ними...
– Скажи, пожалуйста, дорогой, - спросил Васо старика, - и ты часто встречался с ним?
– Часто.
– И за руку с ним здоровался?
– Да.
– Ой, счастливый же ты человек!..
Годы, проведенные в училище, запомнились мне большим наводнением и большими плаваниями. В наводнение тысяча девятьсот двадцать четвертого года, как и сто лет назад, Нева "вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась...". Училище подняли по тревоге. Мы по пояс, а то и по шею в бурлящей воде спасали жителей Гавани и дальних линий Васильевского. Как и сто лет назад, по затопленным улицам плыли "обломки хижин, бревна, кровли", на них спасались ребятишки и взрослые, отчаянно выли собаки. Севу чуть было не придавило бревном. Васо ринулся в Неву и вытащил бесчувственную бледную девушку. А с вёрков Петропавловской крепости все бухала и бухала пушка, зловещими выстрелами своими подтверждая опасность.
Вода схлынула, оставив на стенах мокрый след. Его очертили краской. И долго еще эти синие, черные и красные линии напоминали о том, что город был погружен в воду по пояс...
В училище пришла спасенная Васо девушка. Ее дородная мать в кабинете начальника требовала, чтобы герою выдали медаль за спасение погибающих. А Лиза, бледненькая и некрасивая, стала приходить на все танцевальные вечера и смотрела обожающими глазами на нашего друга.
Товарищи, выручая Васо, приглашали ее танцевать.