Ноги Эда Лимонова
Шрифт:
Стремительно отворили.
Дохнуло разрухой, безумием, прокисшими средствами народной медицины.
Пенсионерка в застиранном ситцевом халате и волосатых гетрах из козьей шерсти возникла в сумраке дверного проема. Старообразная цепочка, из фильмов про следователей-знатоков, напряглась где-то на уровне ее серых, как телесериалы, глаз.
– Я по поводу вашей соседки Людмилы, - решительно выпалил Иван.
– Из электрических сетей?
Иван сделал неопределенный жест рукой и промычал что-то неудобопонимаемое.
– Люда обещала все погасить, когда приедет.
– А когда она приедет?
– Она мне не отчитывается, - равнодушно произнесла пенсионерка
Припекало белое мартовское солнце. В распахнутой
В его правой руке шуршала на встречном ветру подробная карта города Харькова - желтая, с резными медальонами достопримечательностей и яркими оконцами реклам.
Книгу «Молодой негодяй», которая подтолкнула его к этой экскурсии, Иван нес в сердце своем.
Позади осталась солнечная площадь, некогда звавшаяся именем Тевелева, где проживал молодой негодяй со своей безумной еврейской женой Анной (ранняя седина, сластолюбивая повадка). От нее в чадную низину катился Бурсацкий спуск, тот самый, по которому негодяй спускался на рынок за продуктами (это были простые продукты - помидоры, картофель, гречневая крупа). Художественной инспекции подвергся и бывший ресторан «Театральный» (там шел ремонт, но двое пожилых штукатуров против близорукого чужака не возражали). Иван запомнил: это из теплого зева «Театрального» молодой повеса Эд выкатывался в ночь, обнимая за талию своего загульного приятеля, бонвивана Гену, на этих вот низких ступенях сердце Эдички сладко екало, открывая новую, нисколько не гетеросексуальную тему, которая доведет-таки нью-йоркского безработного Эдди до рандеву с чернокожим антиноем. Он заглянул даже ив магазин «Поэзия», куда вчерашний рабочий литейного цеха завода «Серп и молот» Эдуард (тогда еще Савенко) устроился книгоношей. Магазин наводил тоску случайным подбором книг, слащавыми до тошного образами исторических гетманов (плакаты, издание для школ) - те усатыми чучелами глядели с полок - и общей своей никчемностью. Иван распознал даже вывеску кинотеатра «Комсомольский», в фойе которого зачаточный поэт Лимонов торговал литературным ширпотребом с лотка. Внутрь не зашел, без билетов не пускали.
Он нашел здесь, пожалуйста, аплодисменты, даже водопад «Зеркальная струя», увенчанный ажурной языческой часовней - об этой диковине Иван читал в лимоновской «Книге воды».
Возле «Струи», кстати припомнил Иван, его командировочный дед по матери, капитан инженерных войск, снимался в пятьдесят третьем году - хмурые мужчины в шинелях привычно сомкнули строй, женщины-наседки в тяжелых пуховых платках - в первом ряду. Дед - крайний справа.
Гладкий, лжеклассический провинциализм «Зеркальной струи» неподдельно тронул Ивана. Вокруг ее резного купола ходили, то и дело схлестываясь кортежами, сразу три небогатых свадьбы, фотограф одной из них даже принял разодетого Ивана за свидетеля. Тот счел это хорошим знаком («А что, если мы с Людмилой…»)
Впереди путеводно маячил парк Шевченко, на лавочках которого Эд целовался с захмелевшими от портвейна девицами, зоопарк, где под тигриный рык и гиппопотамий рев он трапезничал, испепеляя блоковским взглядом «козье племя» с авоськами и сосисками, а там уже, глядишь, можно взять мотор и махнуть на легендарную рабочую Тюренку с улицей Материалистической, где вырос и, подросши, разбойничал подросток Савенко - там пруды и сады, цыган Коля разжился папироской и сидит-мечтает на пригорке, поодаль у реки гутарят за бутылкой биомицина мужички, они «при делах», а под ближней ветлой пудрятся роскошные русалки-шалавы…
В парке Шевченко Иван уселся на волной изогнутую лавочку.
Расставил колени этак широко, с наглым прогибом поясницы.
Так, подумалось Ивану, мог сиживать на этой лавке и сам Эдуард Лимонов. Не тот козлобородый и седой, с речью провинциального артиста и душой, усыпленной дурманом ускользающей власти, Лимонов-нацбол, но тот возвышенный волчонок, от руки переписывавший Хлебникова и Фрейда.
Рядом с Иваном примостились двое молодых людей в кожаных куртках.
Вначале Ивану показалось, они говорят о литературе (их речь частила старинными большими словами - «зло», «хаос», «опыт»). Но наваждение быстро рассеялось: говорили о компьютерных играх. Там «зло» - всего лишь цветной столбик в углу экрана, а «опыт» нужен исключительно чтобы шустрее набирать полные карманы «скора» и «лута», тамошних аналогов благодати.
Иван издал слабый стон отвращения.
Он что хочешь отдал бы, чтобы оказаться сейчас на лавочке в том, лимоновском Харькове, где безо всякой иронии рассуждали о признании, которое поэт может получить в Москве.
Напротив него, на пригреве, сидел, байронически заломив бровь, юноша лет семнадцати. И черные очи сияли проникновенно из его бессонных глазниц. Юноша читал книгу.
Вид у юноши был грозный. Казалось, обочь, видимые им одним, реют ангелы в перламутровых хламидах и демоны в^чер-ных, пока язык поэта обкатывает мимоходом дозревающие магические формулы будущего стиха…
Но единожды обманутый вот только что Иван на сей раз был бдителен - первым делом он лишил юношу презумпции духовной изысканности, которой исподволь наделял его дивный, с былинными дубами, парк. А что, если в руках у юноши вовсе не томик Жуковского и не Верлен в оригинале? Краешком души Иван уже предчувствовал: основным мотивом этого дня, а быть может, и дня следующего, станет разочарование, раз-очарование. Иван встал, непринужденно приблизился, спросил у юноши время, исподволь бдительно экзаменуя обложку перевалившейся на бок книги. Это были «Сорок экзаменационных билетов по украинскому языку и литературе»…
Удаляясь по аллее в сторону сумеречной громадины университета, Иван сплел-таки в косицу терханные ниточки своей тоски.
Да, у засранца Лимонова была-таки великая эпоха. И она, как Кетцалькоатль, требовала жертвоприношений. В виде прочитанных книг.
Эд читал. Его друзья читали. Читали все.
А кто не читал, тот по крайней мере сожалел, что не приучен. Делал вид, что обязательно будет…
А вот нынче-то, а? Ивану для того, чтобы пройти собеседование на работу в Северо-Западной Страховой Компании (хотя почему Северо-Западной? правильнее было бы Американо-Канадской!) пришлось утаить весь свой немалый читательский стаж. «Underskilled and overeducated», то бишь «навыков маловато, с образованием - перебор». Это был самый распространенный вердикт при отказах. Причем как только пацаны и девки в отделе кадров начинали подозревать о наличии у тебя образования - нет, не диплома, а именно образования, не дай бог, добытого жертвенно и самочинно, они сразу и бесповоротно, непонятно, на чем основываясь, отказывали тебе во всяких вообще профессиональных навыках, даже не снисходя до тестирования оных.
Все три года в Компании Иван только и делал, что пытался «казаться проще». Он даже начал стричься накоротко. («Устал изображать из себя интеллигентного человека», - отшучивался Иван в разговорах с приятелями, знавшими его вихрастым обладателем конского хвоста). Он вычистил из собственной речи все старообразные обороты вроде «мон ами» и «антр ну». Вытравил привычку «выкать». Научился отвечать «понятия не имею», когда коллеги разгадывают несуразный своей очевидностью сканворд. А ведь ничего такого он никогда не знал (как знал, например, его прадед, академик-византист, или дед по отцу, автор классического учебника по неорганической химий). Не особым он, Иван, был книгочеем, максимум - продвинутым любителем словесности. Французским владел так себе, на уровне чтения адаптированного для школ Гюго. Но даже и французский на том собеседовании пришлось спрятать. Ограничившись галочкой в чекбоксе анкеты напротив строки «английский: бегло, без словаря».