Ноги Эда Лимонова
Шрифт:
Так он и слонялся по осенней гарью пахнущим дубравам целый день. А когда солнце сгинуло в мокрой вате, вернулся на автобусе в город.
Столик в деревянной беседке, что примыкает к нарядно окрашенной песочнице. За столиком сидит Иван. Накрапывает.
Утром, и этому Иван был свидетелем, беседка была плотно усажена молодыми румяными мамашами. Их чада, все сплошь в комбинезончиках, раздумчиво ковыряли охряно-желтый песок пластиковыми лопатками и мелко семенили в догонялки вокруг деревянного изваяния медведя.
Вечерело,
Иван раскупорил местное пиво, откинулся на одну из опор беседки, такую влажную, с зазубринами.
С подслеповатой нежностью он озирал ставший знакомым двор, Людмилин подъезд, чахлый куст сирени с неприлично, как соски, набухшими почками. Бросил взгляд на свои породистые башмаки - густо измазаные терракотовой грязью, облепленные резными дубовыми листьями. И борьбы никакой. Не ехать же в самом деле в гостиницу чтобы их помыть!
Вот если бы Харьков был приморским городом, вроде Севастополя, как славно было бы спуститься сейчас на пляж и подставить башмаки прибою…
С приморской деликатностью зашелестели шины легкового автомобиля - это во дворик вползла «волга» с оранжево-шахматным наростом на белой крыше. Остановилась у Людмилиного подъезда.
Во влажную взвесь двора выпрыгнула девочка лет семи.
– …тогда мы летом опять поедем! Маричку возьмем!
Из салона донеслись переливы приятного женского контральто. Голос велел девочке застегнуть пальто.
Иван отставил пиво. Торопливо нацепил очки.
Одновременно открылись обе передние двери. Водитель, ступая этак вразвалочку, зашагал к багажнику. Через несколько секунд из жестяной пасти на тротуар выплыла дорожная сумка, следом - чемоданище. К депортации изготовилось что-то еще, облое и крапчатое - не то баул, не то кулек (так в Харькове называли всякий российский пакет).
Вот показался и второй пассажир, долговязый мужчина с загорелым лицом, лет тридцати пяти. Одет он был совсем по-летнему: спортивный костюм, кроссовки, бейсболка с выгнутым внутрь длинным козырьком.
Мужчина привычно прикрикнул на девочку - та уже успела спугнуть замызганную дворовую кошку, пнуть порванный мяч и теперь купала красивый алый сапожок в луже - и отправился принимать у водителя кладь.
Наконец ожила последняя дверца.
Выпросталась ножка, тесно облеченная высоким коричневым сапогом на каблуке «стилетто», за ней вторая, быстрехонько воспоследовала оборчатая вельветовая юбка, тут следует гимнастический выгиб, полупрыжок через рытвину в асфальте, и вот уже вся она, стройная, в приталенном пальто из буклированной шерсти, стоит вполоборота к Ивану, почесывая нейлоновую коленку.
Длинные пальцы молодой женщины поправили стильный желтый берет.
Иван прочистил горло, но спазм не ушел.
Женщина бросила механический взгляд на беседку, где сидел Иван, ненадолго задержалась на раскардаше, которые учинили бомжи возле дальнего мусорного контейнера, и вновь по пояс нырнула в салон.
– Папа! Тут у нас дверь поломалася! Пацаны из второго подъезда поломали!
– воскликнула девочка.
– Ты бы лучше матери помогла… Возьми хоть кулек… Мне еще игрушки твои таскать!
– с добродетельным родительским пафосом произнесла Людмила.
Она побудительно воздела вверх яркий пакет с тремя псевдолермонтовскими пальмами, торчащими из стилизованного бархана. Красная надпись: «Egypt. Duty-free shop». Егоза бросилась исполнять.
Нужно ли говорить, что Иван тотчас узнал ее, хотя видел лишь однажды? Он обнял взглядом всю эту щемящую брюнетистую прелесть, всю ее сразу - и черную косу, и глаза-вишенки под черной бахромой ресниц, и прерафаэлитский очерк скулы. Взор его души сфотографировал, всосал целиком это смугло-желтое, как крем-брюле, веселое, трепещущее и живое, неумолимо ускользающее, уже ускользнувшее.
«Но зачем она приглашала? Зачем адрес, телефон?» - в тупом оцепенении повторял Иван.
Он дошагал до гостиницы за каких-то полчаса.
Скомкал вещи, оставил уборщице на чай несколько бумажек с настороженным Богданом Хмельницким (его товарищ из Олимпийского комитета учил: таково гостиничное комильфо). Пересчитал оставшиеся в портмоне гривны - менять назад, или ну его к черту? За эти проведенные в Малороссии дни он даже отучил себя называть местные деньги рублями и притерпелся к их настоящему, как будто из славянского фэнтези засланному названию - «гривны». «Hrivnas» было написано на лбу гостиничного обменного пункта.
Спустился на ресепшн сдавать номер. Чтобы не молчать - очень уж хотелось по-гамлетовски, крестовыми взмахами меча, то бишь иронического рассудка, рассечь все эти занавеси лжи, гобелены умолчаний - спросил, когда следующий московский поезд и есть ли билеты.
Администратор, советская женщина с благочестивой прической-гулькой, заверила его - в Москву всегда можно уехать.
«А еще жизнь хороша тем, что всегда можно уехать в Москву. Обобщение в духе молодого негодяя…»
За окном купе бесновалась непроглядина-ночь. Изредка мокрую сажу вспарывали желтые полустанки, чудом не сожранные тьмою. Случалось, поезд останавливался - вот Курск, скоро Орел… Зомбически слонялась по перронам припозднившаяся пьянь.
Некурящий Иван стоял в задымленном тамбуре. Приятно холодило лоб оконное стекло.
В конце концов, подумалось Ивану, Эду Лимонову, который, как божок, воссиял над всей этой мелкой историей, с женщинами не больно-то везло. Точнее как будто везло, но на самом деле нет.