Ногти
Шрифт:
– Потому стараюсь и не выступать нигде. Никто из них о сущности дела не думает. Всё - пустые слова. Освобождение человека от дикости должно начинаться с самого простого: чтоб каждый день брились, чистили зубы, принимали душ, стригли ногти, да, да, ногти... Не смотри на меня так. Думаешь, пунктик?
По правде сказать, я и впрямь так подумал. И, чтобы перевести разговор, спросил о детях:
– А где ваши сыновья? Должно быть, они уже большие.
Она неопределенно улыбнулась мимолетной улыбкой, а он хмыкнул и коротко ответил:
– Один в Штаты подался - компьютерный бизнес. А другой, ты не поверишь, младший, пошел в фээсбэ, как в наше время в партию поступали, с целью, чтоб там больше хороших людей было.
Заиграла музыка. Потом красиво запел мужской хор.
– Я подойду поближе, послушаю?
– спросила она.
–
Он словно обрадовался, что она отошла. Вид у него вдруг стал совсем блаженный - я часто наблюдал подобное у бывших лагерников, когда они начинали делиться тем, что надумали в остроге.
– Знаешь ли,- он наклонился ко мне через стол,- лагерь - это хорошая школа, в этом Солженицын прав, и у каждого в лагере свои открытия.
– И у тебя тоже?
– Я попытался ироничным тоном прикрыть тему.
Но он был серьезен, даже не заметил моего тона.
– И у меня тоже,- подтвердил он.- Зачем природа придумала так, что у человека растут не переставая ненужные ему ногти, а цивилизация заставляет нас держать их в порядке - стричь, чистить и т. п.? Когда человека так ненадолго выпускают в мир и он знает, что и в самом деле вдруг может перестать жить, зачем ему заниматься ногтями? Так я думал на воле. Но в лагере понял: ногти это и есть то, что связывает нас с животными. Мы прячемся, делаем вид, что мы не животные, стрижем ногти, но всё это прикровенно. В лагере ножницы были только в больничке у фельдшера и когти все запускали жуткие, ими царапались, перерезали бечевку, могли и горло перерезать, если бы приспичило. Там все превращались в диких зверей, кто хищных, кто съедобных, но тоже диких. И я подумал, что когда женщины украшают свои ногти-когти, то это ведь тоже их сексуальное оружие. Знаешь, в лагере всегда есть начальник с абсолютной властью, а поскольку Солженицын назвал всю страну Архипелаг ГУЛАГ, то, значит, и здесь в любой момент появится начальник, который может приказать любую дикость. И все будут исполнять.- Он склонился над столом, чтобы ближе придвинуться к моему лицу, чтобы слова как бы с большей вероятностью попадали в мои уши, и тут мне стало заметно, что глаза у Севки из серых стали прозрачными и подернутыми даже какой-то голубизной, какая бывает у новорожденных младенцев.- Я там,- продолжал он,- даже такой сюрреалистический рассказ придумал, что у нас к власти пришли почвенники и выпустили указ или декрет, как хочешь назови, запрещающий отныне стричь ногти. С обоснованием заботы о народе: среди прочего говорилось, что на садово-дачных участках отросшие ногти сильно облегчат народу работу по прополке, по рыхлению земли, выдиранию с корнем сорняков и прочее. На улицах останавливает вооруженная милиция прохожих и требует, уткнув автомат в брюхо, "предъявить ногти". Помнишь, как раньше в школе проверяли руки на предмет чистоты прямо перед входом? И всех отлавливают, кто стрижет ногти, всовывают руки в колодки и сажают так в тюрьму на пару недель, пока ногти до нужной длины не отрастут. И колодки такие болезненные, чтоб человек надолго запомнил и больше не попадался бы. Понимаешь? Я, во всяком случае, понял, что стрижка ногтей - это паллиатив, что ногти - это скрытый резерв дикости, что так природу не победить, с ней надо бороться радикально. Заставить человека отращивать ногти - это тоже из истории уничтожения цивилизационных механизмов. А как этому противостоять?!
– Не знаю,- поспешно прервал его я, чтобы как-то остановить это речевое наступление.
– Я-то теперь понял. Надо отменить природу, преодолеть ее.
– Ну знаешь! Отменить природу - это отменить жизнь. Природу можно гуманизировать, цивилизовать, но отменить!..- Я пожал плечами, соображая, как бы мне поестественней оторваться от него. Да и спать пора было.
– Да, да, я тоже так раньше думал! Все мои книги были в защиту цивилизации, а их приняли за политические. Я писал, как человек пытается благоустроить жизнь, а дикари ему мешают!
Всякий работавший в редакции газеты или журнала привык иметь дело с авторами сверхидей. И тут главное - придумать тактику отхода, чтобы наступательная агрессия посетителя растворилась в воздухе, а не обрушилась на тебя. Обычно просишь его оставить свой трактат якобы для того, чтобы на досуге с ним разобраться, почитать внимательно, дать на отзыв специалистам. Как правило, это действует, ибо любой человек с пунктиком заинтересован, чтоб как можно больше людей узнали о его открытии мирового значения.
–
– Ну да,- не удержался я,- "довольно жить законом, данным Адамом и Евой". Уже это было, и по ту сторону необходимости мы уже дружными когортами двигались.
– Ты не понял,- обиделся он,- я никого не хочу насильно заставлять, это должен быть свободный выбор каждого на пути к подлинному гуманоиду.
Со страшной силой затянул хор какую-то тоскливо-оптимистическую православную песню, стало понятно, что распевки кончаются. Я замедленно из-за изрядного количества выпитой водки - обдумывал отрыв от Севки.
Но, на мое удивление, он сам вдруг - угловато, как всегда, правым боком вперед - встал и пожал мне руку.
– Пока,- сказал он.- Приятно было поболтать. Пойду Вику поищу, куда-то она запропастилась, пристает к ней небось кто-нибудь. Утром в автобусе увидимся, я тебе свои новые координаты дам, а где тебя найти - я знаю.
"Мои координаты знает! Обрадовал! А он еще и ревнив!" - такие тупые и спутанные слова произносились у меня в мозгу, пока я, привстав, пожимал ему руку и договаривался встретиться за завтраком, не сообщив, что меня увозят уже сегодня вечером. Вроде бы забыл. Он ушел, а я отправился искать даму-распорядительницу, чтоб узнать, когда мы едем в Москву. Увидев меня, дама раздраженно, но все же удовлетворенно сказала:
– Вот вы где! Куда вы исчезли? Вас обыскались. Все уже в автобусе.
Через три минуты оказался в "Мерседес"-автобусе и я. Усталый и напитой народ молчал. Тем более молчал и я. Автобус развозил всех по домам, чтоб демократы могли избежать прелестей общественного транспорта. Не прошло и часа, как я уже был дома, более того - даже в постели. Но спалось мне плохо. Видно, съеденное и выпитое на халяву не пошло впрок. Я лежал, открыв глаза и стараясь не ворочаться, чтоб не разбудить жену, и, разумеется, думал о вреде обжорства, о завтрашней работе и немного о Севке. Его судьба казалась мне очень понятной: лагерь своей жестокостью свихнул Севкины мозги. Может, кто-то из уголовных, с которыми, как известно, держат у нас политических, издеваясь, развлекался тем, что резал своими ногтями ему кожу до крови, грозил выколоть глаза и пр. Много ли интеллигенту надо! И вообще Севкин пунктик был очень в тональности сегодняшнего демократического словоблудия: поиск какой-то одной причины, почему в России не сложилась европейская демократия. Да нет, не поиск. Искал-то Севка, а остальные вряд ли что искали и во что-то верили, тем более в возможность у нас гражданского общества. Однако за эти слова платили, и все их произносили. Но и с Севкой, в сущности, говорить было не о чем.
Прошло несколько лет. Западные фонды поостыли в своей попытке, накормив сотню-другую интеллигентов-демократов, устроить в России европейскую демократию. Кто был поумнее из наших демократов, те свалили на Запад, чтобы преподавать там легенду о таинственной русской душе, называя ее на новый лад ментальностью. Новые русские, наворовав и по возможности отмыв наворованное, во внимании интеллигенции не нуждались и гуляли по-своему и без свидетелей. Теперь процветала порода пиарщиков, которые протаскивали во власть бывших партработников (сохранивших парткассу) и бандитов. Короче, русская демократия принимала свойственные ей еще с эпохи Смутного времени черты повального разбойничества. Куда-то на периферию общественного сознания ушли и диссидентство, и Мемориал, и Солженицын, будто и не было этого героического в общем-то периода и героев будто не было.