Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)
Шрифт:
В этом месте пьесы обычно хлопают черными кожаными перчатками хозяева Терезина — эсэсовцы. Ведь они написали на арке города-крепости главное свое правило:
«Arbeit macht frei» — «Работа делает свободным».
Маленькие зрители хорошо знали ответ на вопрос Брундибара: работай и — выйдешь на волю через кирпичную трубу! Они вежливо молчали.
А дети, которые были на сцене, вообще не боятся Брундибара и быстро разгадывают все его хитрости. Они берутся за руки, окружают Брундибара плотным кольцом и поют:
Брундибар, Брундибар, сумасшедший,В этом месте пьесы дети в зале бешено аплодируют. Они знают, что Брундибар — это Гитлер. С рыжими усами и рыжей бородой, сдавшийся перед детьми, готовый играть им веселые песни, — все равно Брундибар сумасшедший фюрер!
Это очень серьезная тайна.
Никто из присутствующих в зале не должен произнести даже во сне имя Гитлера!
Почти все маленькие актеры и зрители унесли эту тайну с собой.
И два человека, которые поставили пьесу. Они тоже погибли.
Завидуешь, Марко Поло? На лошадках дети умчатся в земли, которых не знают на свете. Синяя пасха. Белый сочельник.Про Марко Поло давал мне пояснения дед. Разумеется, великий итальянский путешественник, когда был маленьким, не заплывал так далеко — за самую границу мира, как дети Терезина. Гарсиа Лорка, испанский поэт, написавший стихи о празднике карусели, не мог знать о детях Терезина: он был расстрелян на рассвете августа 1936 года первыми в мире фашистами, пришедшими к власти в Испании.
Место его захоронения неизвестно.
Но люди, в том числе мой дед и я, помнят его стихи!
Как зелена трава! Небо. Вода. Как еще рожь молода!Так хотелось Гарсиа Лорке петь, и смеяться, и сочинять стихи, так не хотелось думать о смерти, когда они его — сына зажиточного земледельца, никогда не принимавшего участия в политической деятельности, лучшего поэта Испании, — вывели на солнечные камни, на казнь. Он был старый человек — тридцати восьми лет — по понятиям, разумеется, моего деда, узнавшего облик смерти гораздо раньше… Но он шутил перед казнью и выглядел совсем молодым. «Жизнист» — таким неуклюжим, шутливым, но точным словом называл он себя, свое мироощущение, поэтическое кредо.
Он не знал, что его стихи зазвучат, как вечная зелень травы, что к ним допишут позже поэтически беспомощной, но мужественной рукой о злодее Брундибаре свои строки те, кто умчится, как и он, в неведомые земли:
Синяя пасха. Белый сочельник.Мать Жолио тихо смеялась — теперь она состояла из смеха и голода. Отец лежал с закрытыми глазами и улыбался, разделяя победу сына и его друзей над человеком во всем черном — Брундибаром.
…Я и сейчас слышу голос деда Жолио, который браво распевает песню своего детства:
Брундибар, Брундибар, сумасшедший, как пожар.— Мы его победили. Понимаешь? — слышу я вечно живого деда. — Единственным
Он усмехается и продолжает рассказ.
На его рисунках (я до сих пор храню некоторые рисунки деда) сначала исчезла старушка в доме напротив.
Потом ее дочь.
Потом мать Жолио.
Наконец — отец.
Их уносили ночью.
Остались пустые кровати. И мальчик. Один в комнате.
Незадолго до смерти родителей Жолио из квартиры внезапно выехали Бергманы. Они были оживлены, говорили о каком-то новом поселении, где живется еще лучше, но глаза взрослых были печальны. Мальчик проводил Еву до вокзала и видел, как отъезжающих построили в колонну и загнали под дулами автоматов в товарняк.
— …Я встретил как-то Карела Бергмана на трансатлантическом теплоходе, — рассказал мне дед Жолио, когда я подрос. — Он располнел, обрюзг, но я его сразу узнал. Бергман никак не хотел признавать мальчика из Терезина, но потом, когда я упомянул о Еве, что-то в нем сработало, и он бросился ко мне с объятиями, как к старому приятелю, познакомил с молодой женой и маленькой дочерью. Мы напились в ту ночь до чертиков… Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг поднял голову, увидел худющего ювелира из Праги, резко спросил: «Бергман, а где твоя жена Анна, твоя дочь Ева?» Он отвернулся и молчал. «Бергман, это правда, что на них не хватило твоего золота, что они остались в печи крематория?..» Он молчал. Потом закрыл глаза ладонью, тихо произнес: «Это правда. Золота хватила только на меня…» — Я ушел…
Война до самой смерти преследовала деда. Иногда он вскакивал посреди ночи и кричал: «Бомба!»
Бомба спасла его. Когда девятилетнего Жолио увели из пустой квартиры на вокзал и погрузили с другими детьми в эшелон, он понял, что это последнее путешествие, потому что им объявили о «бане». А «баня» — значит, газовая камера… Бомба, попавшая в вагон, оставила Жолио в живых.
— Я очень люблю эту бомбу, — шутил дед.
И я полюбил ту самую бомбу, потому что если бы ее не было, дед навсегда ушел бы в «баню», а это значит, что ни отца, ни меня не существовало бы.
Когда он скончался, мне было тринадцать лет. В завещании дед просил похоронить его прах в Терезине. Мы с отцом исполнили его волю.
Помню, что в Терезине многое поразило меня.
Прежде всего — толстые крепостные стены и ров средневекового города. Если вообразить при этом автоматчиков и овчарок, то лучшей тюрьмы не придумаешь. Концлагерь без колючей проволоки.
Меня удивило, что город жив, город населен людьми. Вот площадь перед ратушей, где маленький Жолио и его товарищи качались на качелях. По брусчатке мостовой катят не похоронные дроги, а автобусы и автомобили, под старыми тополями на скамейках сидят не молодые старички и старушки, а влюбленные. Неужели они забыли, что здесь часами висел в воздухе горький детский смех?
Где же тот дом, в котором жили Жолио и его родители, пустая комната, откуда увели его на вокзал? Я заглянул в окно первого попавшегося дома и в ужасе отпрянул: за розовыми занавесками двигались тени. Честное слово, двигались!.. Живые тени! А мне-то казалось, что здесь со всех сторон — из каждого угла, из полутьмы подъездов — смотрят худые, сморщенные, совсем будто птичьи человеческие лица с удивленно-детскими глазами.
Я ошибся. Долго бродил по узким улицам под моросящим дождем, пока не убедился, что люди просто живут в этих домах, что жизнь продолжается. Я испытывал чувство острого стыда за людей, которые просто заняли квартиры, не догадались устроить здесь город-музей.