Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)
Шрифт:
— Такого репортажа у тебя больше не будет! — сказал я.
И Квингер сдался.
— Хорошо. В восемнадцать ноль одну. Программу ведет Райт.
— О'кей! Сейчас согласую с партнером. — И закричал в передатчик Аллену: — Ты можешь в восемнадцать ноль одну по нью-йоркскому времени?
— Я выхожу на связь в восемнадцать ноль семь! — крикнул в ответ друг.
— Как-нибудь продержусь шесть минут без тебя. Готовься! Сценарий согласуем позже.
С главным редактором договорился, что он срочно закажет мои пленки из архива, распорядится подобрать кое-какие материалы,
Зашел к Эдди. Положил ладонь на холодный лоб, сказал, что ненадолго уезжаю. Он отвечал, как обычно, взмахом длинных ресниц — сил на слова не хватало. Ресницы сомкнулись: да, он понял.
Предупредил врача о переводе Эдди в другую клинику. Тот ответил: «Возможно, через неделю. Я изучу ваше предложение». Тон его был официальный, взгляд ничего не выражал. Чудак, неужели он думает, что мне не хватает средств на его услуги? Я чрезвычайно благодарен всем докторам этого госпиталя за Эдди, но сейчас не до объяснений.
Теперь в Нью-Йорк.
Пачка документов Аллена — в кофре вместе с камерой. Кофр привычно-дружески жмет плечо. Такси мчит на аэродром.
Я в очереди на самолет Чикаго — Нью-Йорк.
Два часа полета.
Снова такси. Оно везет меня к Рокфеллер-центру, где среди других вывесок висят знакомые буквы: «Фи-Би-Си».
Лифт задержался: какой-то толстяк никак не может вылезти из-за груды чемоданов. Два негра в белых перчатках чопорно берут чемоданы за ручки и кладут на тележку, а он все лезет вперед и пыхтит, не замечая, что я его снимаю, — прекрасное начало моего последнего репортажа.
Итак, о чем будет он? Пока монтажница выбирает, лучшие кадры, я сижу и думаю об этой странной затее, называемой Оружием Зевса, и никак не могу понять, кому все это понадобилось. Те, кто убиты, — убиты, раненые — стонут по ночам, живые — пока живут. Но неужели надо сделать так, чтоб на Земле не осталось никого: ни одноглазого забавного старичка Джино, который обязательно должен дожить до старости и рассказать детям историю своей жизни; ни Эдди, которого необходимо вылечить и вновь посадить в автомобиль, чтоб показать, как красив и интересен мир; ни одного из туарегов, который вспомнит, как они работали в цветущем саду на месте бывшей пустыни; ни, наконец, самого автора климатической войны, который в школьном классе, где учится его внук, вдруг признается, как он в молодости был причастен к страшному оружию, но потом сам, своими руками разобрал его на составные винтики — пусть, мол, живут другие!.. Меня вызвал Аллен.
— Что, дружище? — спросил я. — Ты готовишься? Осталось полтора часа.
— Ты взял мои материалы? — голос друга был строг; я понял: что-то случилось.
— Взял.
— Положение осложнилось, Бари, — сказал Аллен, и в его голосе я уловил непривычные нотки пессимизма. — Космическое управление предложило мне законсервировать станцию, опуститься вниз.
— Что это значит? — спросил я, не представляя своего друга в земных условиях.
— Это значит, что за мной посылают космолет, я должен консервировать станцию, а на все остальное наплевать, — жестко пояснил Аллен.
— Вилли… — сказал я растерянно и замолчал. Молчал я долго, понимая, что все сорвалось. Молчал и Аллен.
— Эй, Жолио! — вдруг раздался сквозь космический треск передатчика его живой голос. — Ты где сейчас?
— Где? — Я оглянулся, ощупал глазами тесное пространство помещения. И крикнул с вызовом другу: — Я здесь, Вилленок. На Земле, в Рокфеллер-центре! В Фи-Би-Си. Монтажная номер одиннадцать ноль два! Монтирую пленки для выступления в программе новостей в восемнадцать ноль одну! Как мы и договорились!
— Ну, чего шумишь! — проворчал мой космический друг. — Я тоже готов послать кого угодно к чертям собачьим! Не собираюсь пылесосить станцию. Давай работать над программой! Что ты думаешь там показать?
Мы монтировали с Алленом кадры, пока он не ушел из зоны слышимости.
Вот и все… Надо сосредоточиться… побыть одному.
Осталось немного до объявленного срока… Я сел в кресло, чтобы взвесить про себя очень важные для людей слова. Дверь отворилась, вошел седовласый человек лет семидесяти, одетый в строгий вечерний костюм, человек, каждый жест которого свидетельствовал, что он знаменит.
— Привет, Райт! — сказал я ведущему вечерней программы «Сегодня вечером».
— Джон, что ты выдумал? — спросил Райт. — Неужели ты веришь во всю эту галиматью?
— Верю, Джимми, потому что имею факты, — ответил я, и он посмотрел на меня тяжелым, свинцовым взглядом, махнул рукой, повернулся:
— Ладно, там поговорим!
Через несколько десятков минут начнется программа «Сегодня вечером», там и поговорим. Как обычно — в программе Райта.
Джимми Райт известен всей Америке: каждый вечер в течение часа она изучает его манеру держаться перед камерой и не может придраться к сорочке, галстуку, костюму, словам, жестам, остротам, даже возрасту, — все в нем самое-самое американское. Райт стремительно входил в небольшую студию, уставленную редакторскими столами, когда включены все камеры, и начинал говорить с самого порога. Точнее, с этой секунды, ровно в восемнадцать ноль-ноль включались камеры студии вечерних новостей. Почти никто в редакции не видел до тех пор Райта, не знал, как он провел утро и день, какой фразой начнет обращение к миллионам телезрителей; помощники Райта не ведали о нем почти ничего, а сто процентов зрителей Фи-Би-Си считали его другом своего дома. От восемнадцати до девятнадцати ежедневно, кроме воскресенья.
Я уже вышел из монтажной, собираясь провести в коридоре пять последних минут перед эфиром, когда меня срочно позвали к видеофону.
Сенатор Уилли смотрел с экрана, и я ничуть не удивился этому вызову.
— Добрый вечер, дружище! — прогудел он, тыча толстой сигарой мне в лицо. — С нетерпением жду передачу… С удовольствием смотрю ваши репортажи… Но только, Бари… — он погрозил сигарой, — прошу без лишних обобщений.
— Вы хотите, сенатор, прокомментировать мое выступление? — резко спросил я. — Или выступление моего друга с космической станции «Феникс»?