Ноль-Ноль
Шрифт:
Ощущая странную, болезненно-будоражащую бесчувственную легкость, то ли адреналиновую, то ли температурную, он сделал один, второй, третий бесшумный шаг внутрь.
— Ты где? — Голос у Вани был недовольный, то ли спросонья, то ли с похмелья, то ли из-за неожиданной, мягко говоря, Маратовой просьбы.
— У змеи.
— А… Ну минут через пять мы будем…
Отключившись, Марат таращился на мобилу, словно не в силах понять, что это такое, потом огляделся. Странная в этот час, странно пустая улица. Никто на него не смотрел, и Марат, размахнувшись, зашвырнул телефон куда-то за постамент торчащего посреди газона метра на три с половиной ядовито-зеленого змия, оседланного каким-то пацаном в чалме: реклама аквапарка, что ли…
Светало тут так же быстро, как темнело. Небо на глазах приобретало дневной линялый оттенок, ясно было, что скоро и припекать начнет. Но машин шло еще совсем мало — пока Марат топтался на тротуаре, ему лишь раз просигналили, предлагая услуги извоза.
Зудящее нетерпение пошевеливалось внутри, норовя иногда сорваться в нервическую лихорадку, но он держал себя в руках: «Успеешь… Сбежишь… Успеешь… Сколько тут ехать… А вот, кажется, и они…»
Жестковато подпрыгнув на «лежачем полицейском», крутовато вильнув к бордюру, перед Маратом резковато тормознул белый обтерханный «мерс»-«мини-вэн». Марат откатил дверь: внутри, привольно развалясь каждый на нескольких сиденьях, дремали здоровые, мосластые, страшно загорелые и вообще похожие друг на друга головорезы — Марату они ухмыльнулись приветливо и рассеянно. Рома… Мауро… Махди сидел за рулем.
Марат, еле перешагнув гигантскую сумку, из которой торчали ласты, плюхнулся поблизости от Вано:
— Спасибо…
— Нет проблем, — равнодушно зевнул Иваныч, прикладываясь к бутылочке минералки. Он так ни о чем и не спросил, и за это Марат тоже был ему благодарен — он, кстати, понятия не имел бы, что ответить.
Махди, посвистывая под нос, газовал, осаживал, переваливал через «полицейских», положенных тут перед каждой «зеброй» (иначе, видимо, араба притормозить не заставишь), и, вырвавшись наконец на оперативный простор, наддал. Солнце брызгало в глаза из-за оконного среза. Мелькали грязного цвета песчаные пустоши, неправдоподобно ухоженные альпинарии, перепендикулярные асфальтированные дороги, помпезные вывески «Савоев» и «Хаяттов», длинные проволочные заборы, городки буро-брезентовых дряблых палаток, набитых теми, кто за сотню-полторы баксов в месяц строит все новые и новые пятизвездочные курятники для расслабляющихся колонизаторов.
На выезде из города остановились на блокпосту. Этот Шарм, глухо заблокированная зона на отшибе страны, уставленная рядами однообразных кондиционированных бараков с бассейнами, всегда напоминал Марату концлагерь… Смахивающий на какого-то грызуна хомячьего пошиба мент придирчиво листал паспорта, долго общался с водилой, — хотя фискальности в его тоне Марат не уловил, говорили словно о погоде.
— Можно посмотреть? — кивнул Марат на синюю, со львами, грифонами и нерусскими надписями Ванину ксиву.
Тот дал ему паспорт. «Latvijas Republika… Ivars Masarins…»
— Масарин?
— Можно — Мас…
— А почему «ИваРс»?
— Имя такое…
— Латышское?
— У меня батя с Луганщины, а маминя — латышка.
— А чего тогда Ваня?
— Да это ирландцы мои всегда путали, Иваном называли, а потом уже и русские знакомые пошли: Ваня да Ваня… Да и самого, знаешь, задалбывает отвечать, че за имя и не «литовец» ли я…
Подняли шлагбаум. Президент Мубарак напутственно улыбнулся с придорожного щита жабьей улыбкой. Хлынула навстречу, потянулась бесконечная серо-бежевая пустыня: пустая до совершенного отсутствия, до полной непредставимости здесь какой-либо органики — лишь в форме дальних терракотовых утесов, напоминающих то контрфорсы, то оплывшие гигантские статуи, в совершенном контуре идентичных светлых дюн, восходящих к ровному темному скальному гребню и кажущихся негативами мостовых арок, в прихотливых, как письмена, узорах на выветренных отвесных обрывах чудились, будто сквозь сон, следы нечеловеческой цивилизации, без вести и возврата сгинувшей миллион лет назад.
До израильской границы было часа два.
Никеша
1
А еще классная работа — брить пальмы бензопилой, У них же по мере роста нижние листья отсыхают и превращаются в такую серо-бурую бороду. А ты, значит, стоя в корзине автоподъемника, размахиваешься воспетым Тобом Хупером механизмом — и шар-рах! Рев, хруст, треск, мусор фонтанирует во все стороны, а внизу разбегаются кто куда прохожие…
Раз арабы этим занимаются, то я чем хуже, прикидывал Никеша, припрет, подпишусь и на что-нибудь такое… За время пребывания в Натании он уже освоил несколько странных профессий. Месяц без малого просидел за стойкой ресепшна в отеле с неоправданно пышным наименованием «Метрополь Гранд» (не только, правда, просидел, но и прошнырял шнырем со шваброй по лобби и сопредельным помещениям). Говорящий по-русски и худо-бедно по-аглицки, он в этом заведении с преимущественно русскоязычной клиентурой пригодился по причине крайней финансовой нетребовательности. Потом две недели проторчал с биноклем в деревянной избушке на курьих ножках (сваях) на пляже, высматривая потенциальных утопленников: эта работа была и вовсе непыльная, поскольку единственным за все время его наблюдений желающим поплавать в холодном, ухающем высокими волнами осеннем море оказался сам Никеша — в неслужебное время.
Приехал он вообще-то к Яшке. Вытянул из него приглашение, у него же и поселился, ничего толком не объясняя. Хорошо еще, Яшка жил сейчас один — Донна Анна, жена его, уже год как работала в Москве. Черт его знает, что думал хозяин на его счет — зачем Никеша заявился в Израиль и что тут делает столько времени… Но он и сам этого до конца понять не мог. Куда уж там — другим рассказывать…
Ну а разъезды его, он полагал, должны были выглядеть обыкновенным туризмом. Вряд ли та же Маша, пристраивая его в тургруппу, направляющуюся в Вифлеем (так-то за Стену безопасности не очень проберешься, если и израильских граждан пускают на «территории» только по спецразрешению), задавалась вопросом, почему Никеше туда приспичило… В конце концов, пусть считают его верующим…
В базилике Рождества Христова свечи, свесившие кудрявые бороды, стояли в расплавленном воске, словно тонкий лес на болоте — теплая жидкость, почти переполнившая широкую плошку (как она называется по-церковному?..), присыпанная янтарными чешуйками, отражала бесчисленные вибрирующие огоньки. Смутно-новогоднее ощущение, охватывавшее Никешу обычно в православных храмах, дополняли свисающие отовсюду большие разноцветные отблескивающие шары. Но туристы толпились и галдели, внизу, в пещере, попы раздраженно торопили на разных языках: «Проходи, не задерживай!», немолодые тетки поспешно и неловко валились на колени целовать пол — серебряную звезду в месте, где якобы родился Христос… Поднявшись из толчеи, отойдя в боковой неф, он стоял, прислонившись к бурой холодной колонне, еще византийской, наверху которой до сих пор смутно различалась фигура святого, перебирал в кармане мелочь и недоумевал в собственный адрес: а на что ты рассчитывал?..
То же, почти буквально, повторилось в Табхе. В здешнем храме Умножения Хлебов к торчащему из пола валуну, непосредственно на котором (согласно традиции, опять же) Спаситель делил хлеба и рыб, вытянулась суетливая очередь: все лапали камень, ибо лапнувший его, говорят, никогда в жизни не будет нуждаться. При этом многие, вероятно, искренне полагали себя людьми верующими, христианами, то есть как бы бессребрениками и противниками суеверий…
Самое интересное, что в их сознании действительно же был какой-то свой баланс возможного и невозможного, обыденности и чуда — но Никеша видел, конечно, что с ними ему говорить не о чем. Они просто не поймут друг друга…