Номах (Журнальный вариант)

Перед штабом толпились солдаты роты Остапчука, которых согнал сюда Аршинов.

— Ждите Нестора Ивановича. Пусть он решает, что с вами делать. Был приказ Тарасовку удержать во что бы то ни стало. Вы это знали, — сказал Аршинов, глядя в лицо ротному.

Тот выдохнул густой, словно бы грязный дым, бросил самокрутку под ноги, раздавил ее медленно и с неприязнью.

— Командиров много, — процедил. — Шкура одна.

— Одна, говоришь? — Аршинов покачал головой, сверкнул колючими глазами. — Вот пусть теперь батька

— Я своей шкуре сам хозяин, — заявил рябой, словно расстрелянный дробью в лицо ротный. — Сам. Понял?

— Дохлое твое дело, Остапчук, веришь мне? — приблизился к нему Аршинов. — Как у борова на бойне дела твои. Вот так.

— С чего вдруг «дохлое», а? — Оспины у Остапчука налились сизым. — Ты был там? Под Тарасихой? Был? Как по нам из гаубиц садить начали, видел? Как у нас с первого залпа половина роты клочьями к архангелам отправилась, видел? С первого залпа! Белые удачноприцел выставили. Думаешь, ежели б я людей не увел, тут хоть один стоял бы? Ни один! Ни единый не стоял бы! Ты понимаешь это? Ты, мурло штабное!..

Аршинов стукнул кулаком по открытой ладони:

— Заткнись, а то прям тут порешу!

— Порешалка не выросла.

— Жди батьку, — выдавил из себя штабной. — Он тебе все пропишет.

Остапчук похлопал себя по карманам, словно бы враз забыв об исходящем ненавистью Аршинове.

— Братцы, есть у кого табак? — обратился к своим бойцам. — Кажись, кисет посеял.

Штабной отвернулся, провел языком по шершавым губам, пытаясь успокоиться.

— Жди батьку, — прошептал как о решенном.

Аршинов свернул нервными пальцами цигарку. Руки дергались, не слушались, цигарка вышла кривая, неровная, похожая на дубовый сучок. Хотел было бросить себе под ноги, но подумал, что увидят бойцы, смял и сунул в карман.

— Будешь, сука, землю грызть, — хрустнул он кулаками. — Не отгрызешь.

Аршинов своей гражданской одеждой резко выделялся из батькиного войска, но менять ее упорно не желал, поскольку видел свою роль не в военной, а в идеологической работе.

Рота Остапчука стояла, нешумно переговариваясь, дымила, как подожженное поле, позвякивала оружием, тревожно и виновато поглядывала по сторонам.

Чего ждать, было неясно. Характер батьки знали, все могло вывернуться и к полному прощению, и к расстрелам. Но солдат, как правило, не расстреливали, и бойцы чувствовали себя в целом спокойно. А вот Остапчук… С ним могло произойти все, что угодно. И не сказать чтобы рота была настроена против своего командира, скорее он был ей безразличен. И Остапчук это понимал. Он внутренне собрался, улыбался бойцам, пытался шутить с ними, несмотря на ощутимый ледок отстраненности, сквозь который они смотрели на него. Ротный кхыкал, излишне громко и развязно смеялся, пытаясь доказать людям, с которыми не раз ходил в атаку и выживал под пулями, что он свой, что он за них и поэтому они тоже должны быть за него. Но рота смотрела равнодушно и отчужденно, и в их молчании отчетливо сквозили и стыд от того, что они под Тарасовкой ушли с позиций, где им было приказано стоять насмерть, и желание найти виновного в собственной трусости, и жажда жизни — «сдохни ты сегодня, а я завтра», и много еще чего виделось в их взглядах и опущенных глазах.

«Была б моя воля, — подумал о них Остапчук, — каждого второго бы зубами к стенке поставил».

Во двор медленно въехал Номах. Остановился, оскалившись и глядя сверху вниз на Остапчука. Верхняя губа у него подрагивала.

— Почему побежали? — крикнул он, и глаза его сверкнули бешенством, как бывало перед припадком.

Остапчук молчал.

— Ну? — натянув до дрожи голосовые связки повторил Нестор.

— Жить захотели, — нехотя отозвался ротный и поднял на батьку тяжелый насмешливый взгляд. — Жить-то, поди, все хотят.

— Жить? — наклонился к нему с коня Номах. — Жить?

— Да! Жить. Я из-под тех гаубиц отступил, сорок человек спас. Вот так!

— Ты отступил, а Гороховцу в тыл казаки зашли и две сотни его ребят положили. Что?!

— А то… — Остапчук отвернулся и нехотя выдавил из себя: — Что мне своя шкура ближе.

Никто не успел опомниться, как батька рванул из-за пояса револьвер и выпустил в закрывшегося рукой командира пять пуль.

Остапчук снопом обвалился в пыль.

— Своя шкура ближе? — заорал потерявший над собой контроль Номах и метнулся с коня вниз. — Вот тебе твоя шкура! Вот чего она стоит!..

Опустился возле хрипящего, перемазанного землей ротного, выхватил шашку и принялся полосовать еще живого человека вдоль и поперек. Кровь, клочья мяса и одежды летели в стороны, батька лупил, будто кнутом, забыв обо всем и распаляясь все больше и больше.

Стоящие неподалеку солдаты отворачивались, кривясь, смолили крепкий самосад, поплевывали в землю, не одобряя и не осуждая ни батьку, ни Остапчука, мол, война, на ней всякое бывает. И ротный знал, чего хотел, и батька в своем праве.

Номах выдохся, остановился, оглядел блуждающим взглядом разбросанные по двору останки, бывшие когда-то человеком, который ходил по земле, ел, пил, может, любил кого-то. Батька продышался, плюнул без слюны и, шатаясь, пошел в хату.

Остапчука унесли хоронить.

— Приберись тут. Батька не любит, чтоб воняло, — бросил на ходу Аршинов коренастому бойцу в шинели, густо усеянной репьями. — И себя в порядок приведи. Весь, как б…, в кожурях.

Он не привык и не любил ругаться матом, это вырвалось у него неожиданно для него самого. Смутившись, Аршинов пошел в штаб.

— Сробим, — не обидевшись, ответилбоец.

Боец пошел за ближайшую хату,пригнал пинками двух упирающихся, с узкими, как у монголов, глазами свиней, и те с оживленным хрюканьем подъели все, что отлетело от изрубленного взводного.

Батька объезжал поле боя. Всюду шевелились, ругались от боли и нерастраченной злости люди, перевязывали раны, курили, перекликались.

Свежий арбузный дух раздавленной травы мешался с запахом крови и смерти, и от этой смеси по затылку прокатывалась волна мурашек.