Номах. Искры большого пожара
Шрифт:
– Народ! Земля! Воля! – нечеловеческим усилием исторгает Номах из горячей, как кузнечный горн, глотки, но слова падают безжизненные, как карканье ворона.
– Смерть… – шепчет он последним усилием, и поля неожиданно отзываются сухим шепотом, от которого кожа дыбится мурашками.
– Смерть!..
Пылает солнце над выжженной равниной.
Глух, страшен шаг едущих к нему.
Падает плетка из ослабевшей руки Номаха, падает револьвер.
У ахалтекинца подгибаются ноги,
Номах трогает повод, выравнивает ход.
Конь скулит в жизни лишь один раз. Перед смертью.
Отовсюду – справа, слева, сзади слышен Номаху скулеж коней. И звук этот действует на него так, словно его вдоль и поперек пилят большими двуручными пилами.
Он, крестьянский сын, не может спокойно видеть, как гибнет скотина.
– Скоро уже! – каркает он не столько людям, сколько коням.
Темнеет в глазах. Трудно дышать. Слепота и свет чередуются вспышками: черное, белое, черное, белое…
Пить больше не хочется. Кажется, он просто забыл, что в мире есть вода, и теперь умеет жить без нее, в огромном безводном мире пепла и жара.
Солнце все ближе и ближе. Оно растет, встает над горизонтом, отодвигает черное небо, заслоняя его собой.
Растет жар, идущий от солнца. Дымится форма на Номахе и его товарищах. Лопаются ремни и пояса, опадают в пыль кобуры и сабли.
Истлевает и падает упряжь коней, и они идут, больше не направляемые людьми, словно осознав цель похода и приняв ее как свою.
Бьют через все небо огненные молнии, трещат и лопаются скрепы мира.
Отряд Номаха въезжает в солнце.
Нестор и Галя
Номах попал к ней с пулей в ноге и рубленой раной плеча.
Он едва-едва смог уйти по глубокому снегу от преследовавших его казаков. Помогли метель и выносливость коня.
Когда погоня отстала, Номах остановился, прислушался к свисту ветра, сквозь который едва доносились звуки выстрелов.
– Оторвался, – прошептал он, и усталость рухнула на него неподъемной тяжестью.
Номах пошарил по ноге, нащупал две дырки, из которых текло темное и горячее.
– Навылет…
В сапоге хлюпало.
Нестор засунул руку под полушубок, тронул плечо.
– Это ладно. Царапина.
За свою жизнь он научился отличать настоящие раны от пустяковых не хуже полкового хирурга.
Кровь текла по штанине, и он чувствовал, как вместе с ней выходят из него силы. Она быстро заполнила узкий сапог и теперь капала на снег крупными, тяжелыми, как черешня, каплями.
– Надо торопиться, – сказал он себе, зажимая раны пальцами и чувствуя, как легчает от кровопотери голова.
Измотанный, раненый, как и Номах, ахалтекинец шел, хромая и спотыкаясь.
Порыв ветра донес легкий, еле слышный запах дыма.
– Чуешь? Чуешь? – взволнованно пригнулся Нестор к уху коня.
Конь, похоже, и сам понял, в какую сторону надо идти.
– Что там? Костер, дом? Наши, казаки?.. – замельтешили в голове у Номаха вопросы.
Вскоре они остановились возле одинокого хуторка в три хаты. Окна одной из хат светились неярким теплым светом.
Номах подъехал к двери, постучал в дверь стволом револьвера.
– Кто? – раздался тревожный женский голос.
– Ты одна дома?
– А тебе что за дело?
Что-то в голосе женщины успокоило Нестора. Он снял пистолет со взвода, спрятал его в карман полушубка и осторожно слез с коня.
– Не бойся, хозяйка. Открой, раненый я.
– Так тут тебе не лазарет! Раненый он… Я не фершел. Езжай, куда ехал.
Номах стоял на одной ноге, привалившись к стене.
– Да, открой ты, бисова баба! – с усталой злобой негромко сказал он, и та, не решаясь больше перечить, открыла дверь.
Номах, едва ступая на простреленную ногу, прошел внутрь хаты, сел на укладку. – Поди коня в закуту сведи. И окна подушками закрой. А то увидит еще кто…
– Да кто увидит? Метель такая, небо с землей мешается, – ответила хозяйка, однако же накинула шаль и повела коня за хату.
Когда она вернулась, он смог рассмотреть ее. Было ей лет двадцать пять, волосы темно-русые, лицо, как луна, круглое и, как луна же, холодное и отстраненное. Главное же, что бросалось в глаза, огромный, словно она запрятала под одежду мешок зерна, живот.
– Раненый он, конь твой, – сказала она.
– Знаю…
Баба стояла, обняв руками пузо, и безучастно смотрела на непрошенного гостя.
– Бинтов-то у тебя нет, поди? – спросил Номах, провиснув плечами от боли и слабости.
– Откуда? – ответила она, не трогаясь с места.
– Порви тогда тряпок каких. Или принеси мне, сам порву и перевяжу.
Голова становилась все легче и легче. Казалось, еще немного и она просто растворится в воздухе, как дым от остывающего костра.
Номах порвал принесенные тряпки и принялся расстегивать штаны.
– Отвернись, – бросил бабе, тяжело дыша.
– Нежный какой… – Она неожиданно усмехнулась, впервые смахнув с лица отстраненное выражение, и отошла к окну.
Номах попытался снять сапоги, но, как ни старался, ничего не вышло.
– Пособи, что ли!.. – грубо окликнул хозяйку, досадуя на свою слабость.
Та стащила сапоги и принялась снимать с него штаны.
– Это не надо, я сам… – попытался сопротивляться Номах.