Номерные сказки

Шестаков Евгений Викторович

— Лапоть! — выкрикнул кто-то зоркий и догадливый одновременно.

— Лапоть?! — поразилась толпа.

— В шестой раз вместо сына обувь рожаю, — сокрушенно вздохнул роженец. Лапоть он обтер рукавом и положил за пазуху.

— Юродивый! — прошелестело в ушах и упало семенем в головы. — Юродивый!! Сейчас тайное скажет...

— Скажу. Чего ж не сказать? — произнес шут, глядя в землю. — Самую что ни на есть тайну выболтаю. Самый шибкий секрет, кумовья, вам поведаю. На руки тока меня вздымите. Чтобы всем слыхать было.

Его схватили десятками бережных рук и подняли столь высоко, что заперло дух. Стал виден белеющий над рекой дворец, струящаяся к нему

дорога и несущийся по ней с огромной скоростью царь.

— Государь наш... — молвил шут, со значением подняв палец. — Государь наш самый верный путь держит. Потому как вся мудрость династии теперь — в ем одном. Потому как сила ума его есть частный случай ума Господня. Который выше всяких похвал. Потому как един государь наш во образе своем и над всеми нами наднационален. На ваших же личиках, братие, ничего, кроме озорства, не написано. Опусти кулак, рожа. А государь завсегда есть номер один. Потому смирны будем и далее, и пред царствующие нози надежды своя возложим. А еще мне тут во середу анекдот такой рассказали...

...К вечеру популярность юродивого превзошла все границы. Его таскали из кабака в кабак, не давая ступить на землю. Его поили напитками и совали под нос закуски. Его слушали, открыв рты. Юродивый, не повторяясь, сыпал байками и побасенками, пил не глядя и через каждые три стакана откалывал новый тост за царствующий ныне дом...

...Государь лично встретил шута у входа. Пожав вялую ладошку, он осторожно положил ее спящему вдоль бедра. Коробочку с медалью он сунул шуту в карман.

— Ибо есть самый верный опчества сын! — сказал государь и добавил спящему на грудь сдвоенный лавровый венок.

— К тому же друг, приятель и корефан! — дополнил монарх и присовокупил к венку нагрудный, чистого золота, знак.

— Плюс ко всему великий питейных дел патриарх. Опосля меня первый, — и вложил в руку доисторической чеканки платиновый в алмазах ковшик.

— Минус отлить скорей, — пожелал ненадолго пришедший в сознание шут и был немедленно с почестями под руки в ближайший куст удовлетворен. Удовлетворен был и царь, но немного позднее, когда затихло все во дворце, когда раздались первые храпы, когда окончательно обнаглела в небе лунища, когда вылез непонятно откуда пред царский взор не прямоходящий, но зато с полным ковшиком шут и, проикав полночь, молвил:

— Продолжим...

Сказка №16

В этот день его царское величество был резов во время утренней пробежки, улыбчив за завтраком и превосходно остроумен на смотре племенных жеребцов. Бросая бравые диагональные взгляды, царь до полудня расхаживал по государству с инспекциями.

— Эт-та у меня што? — любуясь, спрашивал он у сопевших за спиной бояр.

— Сиречь стратегический запас репы, — подозрительно мужественным голосом отвечал какой-нибудь боярин. — Сверху погнила — сие в целях заблуждения вражеского. А в середке — самый смак скусу необычайного на случай, упаси Бог, войны длительной и беспощадной.

— Орлы! — отрывисто говорил царь, не глядя протягивал очередной орден, и правительственная комиссия шагала дальше.

— Эт-та у меня хто?

— Эт-та, надежа, водяное озеро, для вражеской конницы вплавь непреодолимое. На том берегу матрешечный завод малый огромной мощности, а слева от него котлован под новую пасеку.

— Молодцы! Фламинги! — царь бодро сбегал вниз и со дна котлована осмотрел приличный кусок неба. — Красотишша! Неба пчелам не жалеть! Ихние меды нам еще потребуются.

К полудню

государь роздал все наличные ордена, заложил себе два памятника, конный бюст и стелу с глазами, и велел пикничать.

— Чего-с? — переспросил один из ближних бояр.

— Откушать на природе изволю, — царь повернул корону козырьком назад, что означало конец официальной части, и поманил шута. — А ты, Сеня, суды подь и по праву руку воссядь. Ноне за едой государственный вопрос решить надо. А потому как колокольчик тока у тебя — ты и председательствовать будешь.

Когда озадаченные бояре расселись вокруг скатерти, когда царь сделал первый надкус здоровенного ломтя говядины, когда испил первый ковшик, когда икнул ему вслед, шут тряхнул звонкой своей башкой, и царь выпалил:

— Война...

Бояре от неожиданности поперхнулись, казначей посолил себе туфли, а шут засмеялся, но как-то несколько боязливо.

— ...правонарушениям! — договорил царь, открывая вилкой раковину и глядя устрице прямо в глаза. — Пора, пора, робяты. Ишь ты, сурьезная какая! Съем я тебя ноне, матушка, съем!

Откушав устрицу, государь подождал отрыжки, исполнил и, томно осмотрев появившийся живот, сказал:

— Сами посудите. Ежели раньше на кажные десять дворов по одному преступнику приходилось, то теперя в среднем наоборот. Убивств, слава Господу, не имеем. Но хомутов кражи! Но крики непотребные по ночам! Личную царскую пугалу на сельскохозяйственной выставке исковеркали! Надысь бабу татуированную в селе видели, в колодец сморкалась. Сезон еще не открыли, а в лесу половина медведей с фингалами бегает. Ежли дальше так пойдет, то замест правового гусударства мы с вами шайку бандитскую возымеем. А там и до конституции недалеко. Меры нужны, бояре. Крутые, но жесткие. Скорые, но быстрые.

Бояре молча глядели в скатерть. Большинство перечисленных деяний, включая ночные вопли и двух отлупленных медведей, приходилось на долю оратора. Редко имевшее свое мнение духовенство синхронно перекрестилось и нейтрально вздохнуло. Шут, весь в воспоминаниях о сельскохозяйственной выставке, которую они с государем приняли спьяну за вражескую оккупацию, улыбнулся. Ночная пешая атака из кустов да под молодецкий свист была хороша. Сторож забаррикадировался в будке, а два ухаря, размахивая колпаком и короной, валили ларьки, прыгали сквозь стенды, допросили с пристрастием пугало и расстреляли его картошкой. Государь с рупором обошел весь племенной скот, не погнушавшись крикнуть в ухо даже маленькому декоративному хомячку, а шут скрещивал коня и курицу до тех пор, пока конь был в сознании. Разогнавшись от самой околицы, царь пробил дверь сторожки, выхватил из рук ополоумевшего сторожа трещотку и заснул. Шут до утра бродил среди поверженных экспонатов и опочил на восходе головой на чурке для разделки туш. Боярину-пропагандисту стоило больших трудов убедить общественное мнение в нормальности и даже некоторой необходимости происшедшего.

— Повелеваю!.. — государь встал и поднял руку. Все замерли.

Бояре оттопырыли уши, воины широко раскрыли глаза, духовенство принюхалось.

— Постоку поскоку страна у нас выдалась невеликая, то сослать преступника некуда, — сказал царь и нахмурился. — Но поскоку постоку ужесточение наказания есть веление времени... — государь свел брови воедино и нахмурился до предела. Все застыли. Шут посмотрел в царев профиль и мысленно ахнул. Степень непреклонности на лике его величества полностью совпала с таковой же на медалях и монетах. Это не предвещало ничего хорошего, а предвещало только плохое и в очень крупных размерах.