Нонкина любовь
Шрифт:
— Никому я не жаловалась, никто мне помочь не может.
— Ах так! А к Ивану Гатеву кто ходил?
Стиснув зубы, с перекошенным от злобы лицом Петр медленно приближался к Нонке.
— Теперь по всему селу пойдет молва, что Пинтезовы сноху загрызли.
Нонка смотрела на него сухим, твердым взглядом. Это еще больше взбесило его. Размахнувшись, он ударил ее по щеке. Она приподнялась было, но Петр ударил ее еще раз, и, пошатнувшись, она упала на кровать.
— Как собаку изобью, так и знай, — говорил он, задыхаясь от злобы. — Другой раз
Долго ходил он по комнате, задыхаясь от гнева. Наконец, успокоившись немного, бросился на кровать. Нонка молча глотала слезы, потом встала, накинула шаль и вышла в сени. Из окна комнаты стариков лился желтый сноп света и освещал амбар. Все так же неслышно падали снежинки, медленно кружась в воздухе. Нонке казалось, что снег идет только в полоске света. В воротах она остановилась, оглянулась и, закутавшись шалью, вышла на улицу. Там не было ни души. Занесенные снегом дорожки навевали страх и тоску. «Куда я иду? Что я делаю? — спрашивала она себя, а сама почти бежала к родному дому. — Люди веселятся, встречают Новый год, а я одна, на улице. Может, вернуться?»
Тоска сжимала ее сердце. Она была одна, совсем одна в эту белую новогоднюю ночь.
Петр все лежал неподвижно, пристально глядя в потолок. Ему стало холодно, руки и ноги закоченели, и он решил раздеться и лечь. Но, раздеваясь, он вдруг подумал, что с Нонкиного ухода прошло много времени. «Сошла, наверно, вниз, в кухню, или у стариков сидит, упрямится, — подумал он. — Куда ей деваться, придет». Он лег, но не мог успокоиться. Снова оделся, вышел в сени, приостановился, прислушиваясь, возле двери в комнату стариков, но, не услышав Нонкиного голоса, крикнул:
— Мама, Нонка у вас?
— Нету ее, — ответила мать.
Плохое предчувствие закралось ему в душу. Он вспомнил, как Нонка, мучительно глотая слезы, дрожала точно в лихорадке, и ему показалось, что в ее молчании было много решимости и отчаяния. «Может провалилась в сугроб, лежит и не может подняться», — подумал он и бросился ее искать. Заглянул в кухню, в сарай, обошел весь двор, но ее нигде не было; только выйдя на дорожку, которая вела к воротам, он заметил свежие следы и пошел по ним. Следы привели его к Нонкиному дому. Стоя в воротах, он долго смотрел на занавешенное окошко.
«Ушла к своим! Что там сейчас у них? — размышлял он. — Наверно, собрались встречать Новый год, удивляются, почему Нонка пришла одна и так поздно. А она плачет и все рассказывает…»
Хотелось ему ворваться в дом, увести ее домой, но он знал, что как только войдет, на него набросятся все, станут его попрекать, ругать. Не вынесет он этого. «Хороша жена. Так-то она любит меня! Чуть поссорились — и сразу к своим. Чтоб все видели, все знали, что сбежала от мужа. Не стоит за ней ходить. Сама придет, если любит…»
Что-то теплое и влажное коснулось его руки. Он вздрогнул и увидел собаку, которая терлась о его ноги, радостно повизгивая.
Только теперь он заметил, что стоит в одной рубашке, без шапки и поежился от холода. У стариков
Отец лежал в постели, но еще не спал. Мать возилась у печки. Увидев его, всего в снегу, растрепанного, посинелого от мороза, она удивленно воскликнула:
— Где ты был?
— Что такое? Что случилось? — привстал Пинтез.
— Нонка сбежала! — сказал Петр.
Мать, вытаращив глаза, всплеснула руками. Пинтез весь задрожал.
— Сбежала? Куда сбежала?
— К своим! Куда же еще!
— Да почему же?
— Мать спроси.
Пинтез заметался по комнате, схватился за голову и запричитал:
— А, чтоб вы сдохли, проклятые! Выжили мою сношеньку. Ты что стоишь, как истукан. Иди сейчас же за ней, приведи ее.
Петр не шелохнулся.
— Слышишь! Тебе говорят! — грозно крикнул Пинтез и, схватив кочергу, бросился на сына. — Убирайся вон, а то размозжу башку. Чего бесновался у себя сегодня вечером. Не грех ругать жену под праздник. Тьфу! Беги за ней, а то я пойду приведу ее.
Но Петр поднялся к себе. Всю ночь не мог уснуть; вертелся, не мог найти себе место; подушка была, как камень; одеяло жгло, как крапива; голова вспухла от мыслей, а ночи не было конца. Время от времени с улицы доносились веселые голоса — люди возвращались домой. Пропели первые петухи. Синеватые стекла окон стали бледнеть, сумрак в комнате редел, светало. Завизжала собака в сенях, словно чему-то радуясь. Петр вскочил с кровати, подошел к окну… «Пришла!» — екнуло сердце. Но в сенях никого не было.
Совсем рассвело…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Они идут в клуб узкой тропинкой, она — впереди, он — за ней. Крупные пушистые снежинки, кружась, падают на лицо, задерживаются на ресницах. Петр берет ее за плечи, наклоняется к ней. Его теплое дыхание щекочет ей ухо.
— Нона, помнишь тот вечер, когда я в первый раз провожал тебя с вечеринки домой?
Она плачет. Как мало ей надо — ласковое слово, один поцелуй, и снова расцветает юная душа, полная счастья.
— Петя, милый, ты действительно не забыл нашу первую встречу?
— А как бы я тогда мог спросить тебя об этом?
Это другой, прежний Петр ласково смотрит ей в глаза. Веселый Петр, с тонкими усиками, с продолговатыми карими глазами, с теплой, ласковой, мужественной улыбкой.
— Ну не плачь! Чего же ты плачешь? — говорит он, вытирая платком слезы.
— Просто хочется плакать. Ох, как хочется плакать! От радости, от счастья, от… — и она всем телом прижимается к нему, кладет голову к нему на грудь, как в прежние годы, и слышит, как бьется его сердце.