Нора Галь: Воспоминания. Статьи. Стихи. Письма. Библиография.
Шрифт:
Упрекать переводчика, умершего в 1930 г., нелепо, но и сохранять его ошибки больше, чем через полвека, невозможно. И уж вовсе это недопустимо в «Мартине Идене» – книге, где речь персонажей и особенно главного героя, каждое его слово важны стократ, книге о превращении неотесанного, но умственно и душевно на редкость одаренного парня в талантливого писателя. Если этот рост, это постепенное преображение в переводе не показаны и неощутимы, книга по крайней мере наполовину теряет смысл. Остается сюжетный ход и некая декларация – вот, мол, был малограмотный, а стал сильно культурный...
Разговаривают ОН и ОНА:
– Вы говорили, что этот
– Да, да... благодарю вас, – отвечала она. – Суинберн потому не сделался великим поэтом, что, по правде говоря, он иногда бывает грубоват. У него есть такие стихотворения, которые просто не стоит читать... У великого поэта нельзя выкинуть ни одной строчки...
– А мне показалось очень хорошо... то, что я вот тут прочел. Мне и в голову не приходило, что он такой... такой дурной. Должно быть, это по другим его книгам видно (с.13).
И немного дальше ОН:
– Да, да. Я его читал...
Можно ли по этому разговору догадаться, что ОНА – утонченная девица, бакалавр искусств, а ОН – полуграмотный моряк, о чьей грубости, неуклюжести в речи и поведении поминутно напоминает автор и непрестанно думают оба собеседника? Интонация у обоих довольно светская, тот же сложный синтаксис, те же придаточные предложения, даже одно и то же «да, да».
А между тем это – первая встреча Руфь Морз и Мартина Идена! И у автора они говорят совсем по-разному! Оборот «по правде говоря» был бы уместен в речи Мартина. А в ЕЕ речи все иначе: he is, well, indelicate – тут нет иногда, и не «бывает грубоват», а – в сущности или все же (well – смягчающая запинка) «ему не хватает тонкости (утонченности)»; ЕЕ речи присуще не «не стоит», а не следовало бы (should never be read) и не резкое «выкинуть», а – опустить, обойтись без (spared) – такие оттенки очень существенны.
Напротив, в речи Мартина смешно «такой дурной» (почти как в дамской книжечке для малых деток – такой нехороший!), в подлиннике слово куда более сильное – scoundrel – негодяй!
У обоих есть реплики, начинающиеся с Yes (одного, а не удвоенного), но тут, чтобы передать разницу в речи, надо было отойти от буквы: для Руфи естественно это самое «да, да», а Мартину не грех бы сказать «ага». Ведь в подлиннике вся его речь поначалу и грамматически и фонетически до крайности неправильна, именно так показана его малограмотность и некультурность. А русская традиция этого не допускает, неправильность речи надо передавать прежде всего строем фразы и лексикой. Сейчас это – азбучная истина, не делают этого либо неумелые, неопытные переводчики, либо формалисты. В 20-х годах это еще не было установлено ни теорией, ни практикой художественного перевода.
И еще речь этого неотесанного, да притом смущенного непривычной обстановкой матроса: книжное «Однажды ночью...» вместо «раз...» (с.11); «А потом, когда я...» (с.10); «Но я добьюсь того, что это будет моего ума дело» (с.14); «В школу и я ходил, когда был мальчишкой» (с.15 – вместо хотя бы «Мальчишкой и я ходил в школу»). Везде – сложный синтаксис, придаточные предложения, в ЕГО устах неестественные.
То же и с его мыслями:
Где-то в его памяти шевельнулось смутное представление о том, что некоторые люди... чистят зубы... Он должен произвести изменения во всем, что касалось его внешности, начиная с чистки зубов и кончая ношением воротничка... (с.36)
Отчасти это калька, а иные канцеляризмы, нудные отглагольные существительные еще и прибавлены. Конечно же, такие обороты невозможны в мыслях и ощущениях девятнадцатилетнего полуграмотного моряка, особенно – если текст близок внутреннему монологу. Невозможны эти нагромождения существительных в родительном падеже, да еще и с причастием, вроде: «... доказательство огромности расстояния, их разделявшего» (с.37). /.../
Потрясенный гениальной поэмой Бриссендена, Мартин в переводе изъясняется так:
– Я ошеломлен! Этот великий вечный вопрос не выходит у меня из головы. В моих ушах всегда будет звучать... незатихающий голос человека, пытающегося постичь непостижимое!... Эта вещь совершенно завладела мною... Это истина в самой своей сокровенной сущности... (с.273) – все это деревянно, вяло, многословно. А у Лондона Мартин говорит порывисто, страстно, почти бессвязно – и, скажем, последняя фраза, где выделенное – чистейшая отсебятина, – должна звучать примерно так: сама истина, каждая строка! В подлиннике: It is true, man, every line of it. /.../
Слова Руфи «повергали Мартина в недоумение... всё это заставляло работать его мозг» – сначала стертый штамп, а потом пропущено, потеряно как раз нечто менее обычное: stimulated his mind and set it tingling. «Да, вот это – то, для чего стоит жить... и ради чего стоит умереть» (с.12) – опять словесная ходячая монета, фраза вялая, тусклая, смазано своеобразие мыслей и чувств Мартина, – под конец надо хотя бы –да и жизни не пожалеешь!
И, напротив, столь же привычные штампы нередко усиливают текст, относящийся к персонажам и сценкам не столь ярким:
«... слуга с трудом сдержал злорадную ухмылку» (с.20) – вместо the servant was smugly pleased. «Миссис Морз хранила зловещее молчание» (с.166), – а в подлиннике всего лишь was coldly silent, что для нее куда естественней.
Надоевших штампов, тяжелых книжных, а то и прямо газетных оборотов, непереведенных иностранных слов, которые вполне можно и нужно передавать по-русски, в этом старом переводе не счесть. А уж калька подчас просто постыдная: