Нора (сборник)
Шрифт:
«Кому надо — сказано», — из могилы, своей последней норы, передал дядя Паша, и это означало: кто-то из тех, кому Колкин доверял, предупредил его о телефонном звонке человека, которого зовут Михаилом Ивановичем и которому надо подчиниться, потому что за тем — власть и авторитет воровского закона.
Встреча произошла в назначенном Алешею кафе, и еще до телефонного разговора был выбран тон — и речи, и поведения: я — заместитель начальника электроцеха, ты — рядовой электромонтер. Не надо кривляться, и противно было Алеше играть не свою роль.
Он сидел, жевал, пил, ждал, болтавший с барменшей Колкин давно его увидел, но не спешил. Подошел наконец: «Простите, у вас не занято?..» В голосе приветливость человека, не отягощенного заботами о хлебе насущном, и если б Алеша не знал, кто сидит напротив, то так и не заметил бы запрятанной в зрачках мысли, хищной, свернувшейся для прыжка. Ни взглядом, ни словом не намекнул Колкин, что пришел сюда на встречу с кем-то. И Алеша ничем не дал понять соседу по столику, что это он звонил ему вчера.
Разговорились — о погоде, о «Спартаке», о предстоящей Олимпиаде… Шарящие глаза Колкина прочитали на зажигалке название фирмы, высмотрели часы «Сейко», оценили кожаный пиджачок Алеши (300–350 рэ). Поели и выпили. Расплатился Алеша, отклонив — жестом пренебрежения к пустякам — попытку Колкина вытащить бумажник. Повел его к скамейке метрах в тридцати от сберкассы.
— Тридцать тысяч — вот что увозят отсюда инкассаторы. А это не деньги, Геннадий Антонович. Перестаньте крутиться около сберкасс.
Впервые Колкин глянул на него — открыто, в упор.
— Что же тогда… деньги?
— Не меньше ста тысяч… И вы можете получить их, если примете мое предложение: взять вдвоем в одном месте четверть миллиона.
Какие-то странные, суетливые движения проделали ноги сидевшего рядом Колкина. Будто муравьи заползли ему под штанины или вдруг зачесались пятки. Ноги сложились в коленках, распрямились, сплелись и — наконец-то! — нормально вытянулись.
— Откуда вы узнали? Обо мне? О деньгах?
Теперь Алеша посмотрел на него — как на отлынивающего от работы монтера.
— На Петровке сказали… Не задавайте больше глупых вопросов. Пора становиться серьезным человеком, а такой человек начинается со ста тысяч… Прежде чем ответить отказом или согласием, вот о чем спросите у себя: можете ли вы запросто поднять ящик весом семьдесят килограммов и пронести его, держа над головой, метров пятьдесят? Так пронести, словно в ящике — полпуда всего?.. Потренируйтесь. Я позвоню через неделю.
Он поднялся и ушел, оставив Колкина наедине с собою, с детством, с пьяными родителями, которых адвокатша назвала профессиональными алкоголиками. Мать его допивалась до того, что уносила из дому пальто и ботинки маленького Гены, а тот воровать стал с двенадцати лет. Умен, дерзок, начитан — как иначе выжить маленькому человечку во враждебной среде? Еще до суда и лагерей высчитал и понял: ишачь до пота, до мозолей, а больших денег не заработаешь, не получишь купюры, что позволяют принадлежать к особому сорту людей — тех, кто волен распоряжаться своим временем и своей жизнью.
Алеша осторожно оглянулся. Колкин продолжал сидеть на скамейке и думать.
Подтекал кран на кухне. Алеша сменил прокладку, хотел было заняться сливным бачком, уже поднял крышку, но передумал. Зачем? Ведь эта квартира — уже в прошлом. Не вернется сюда Михаил Иванович, и пусть вселенные жильцы сами сменят сантехнику. Он же через две недели покинет Свиблово, оставив о себе робкие воспоминания соседки по этажу: «Да ходил тут к нему парень, сын вроде бы…» Милиция после смерти Михаила Ивановича пригласит ее, конечно, в квартиру напротив. «Из вещей ничего не пропало?» Горестный вздох: «Да кто знает-то?.. Какие вещи. Попивал сосед-то, у магазина что-то продавал…»
Сужалось жизненное пространство. Нет уже старого дома, после гибели дяди Паши незачем туда ходить. О НИИ он уже не вспоминает. Изредка чудится еще грохот мешалок, но тут же вытесняется обыденными шумами, и завод забывается. Да теперь он, Алеша, до конца дней своих не свяжется с производством и его мародерствующими руководителями. Бюро по трудоустройству останется сном, который улетучивается с рассветом. И лишь продмаг Самуила Абрамовича навечно отштампуется в мозгах, потому что с него и начнется новая жизнь, та, где будет Светлана.
Согласие, разумеется, было получено. Геннадий Колкин нацелился на сто тысяч рублей.
— Буду откровенен, Геннадий Антонович, мне, как и вам, четверть миллиона нужны одному. Но я не в состоянии один взять эту сумму. А желательно бы.
Он подводил Колкина к идее: самому взять четверть миллиона! Одному! Без этого «Михаила Ивановича»! Внушал ему: человек — всегда одинок и должен рассчитывать только на себя. Да, семья, коллектив, общество дали ему речь, письмо, навыки поведения, приемы добывания пищи, но они же исказили человеческое естество, и всякий человек подсознательно ненавидит все коллективное, преступление против общества — всего лишь акт высвобождения от пут коллективизма…
Колкин слушал жадно, губкой впитывал новые знания, что временами пугало Алешу. Иногда комом, с перехватом дыхания, к горлу подступала ненависть к Колкину, и однажды Алеша не сдержался:
— Вот что, Колкин, не воображайте о себе чересчур много, вы всего-навсего мелкая сявка, желания ваши примитивны, как у хорька: баба да выпивка. Так зарубите на носу — вас Петровка загребет сразу, по запаху. Деньги — великий соблазн, вы перед деньгами не устоите, едва в кармане зашуршат сторублевки, как вы тут же подцепите бабу посмазливее, потащите ее в ресторан, начнете швыряться купюрами, а милиции того и надо. В поле зрения следствия всегда те, у кого после ограбления резко меняется стиль жизни.