Нора
Шрифт:
Михаила Ивановича вытурили с работы, подведя под сокращение штатов, но говорить о нем дяде Паше нельзя, партийцев тот презирал, считал галерниками на римской триере.
Когда появится щель в уютную нору, не знал сам дядя Паша. Во что бы то ни стало дожить до 25 июня, пойти в отпуск, затем уволиться по собственному желанию — на это уходили иссякающие силы, а уже сочинился подписанный задним числом приказ, объявлявший Родичева А.Л. ответственным за спирт, теперь на Алешу могут показывать: это он все получал и все пропивал. Приказ не вывешивали, его держали, как камень за пазухой.
В курилке самого грязного цеха обосновались те, кою приговорили к отбыванию срока — исправительных работ в местах, указанных милицией: мясники, попавшиеся на недорубе или перерубе, обсчитавшиеся бухгалтеры, проститутки, скромно обвиненные в антиобщественном
Надо было решаться. И Алеша решился. Расчет был на кадровика, а тот не мог не быть жуликом, потому что ежедневно и ежечасно обманывал от имени государства. Все кадровики казались Алеше на одно лицо, все были хамами, находящими усладу в помыкании теми, кто умел полезно думать или что-то искусно делать, потому что сами только и могли, что писать приказы. Этот, уже ему известный, с тупостью буйвола раздумывал долгую минуту, пока не сообразил, что ему повезло. Ночного рабочего действительно не было, и никого нельзя было заставить, на заводе все решалось добровольным соглашением сторон, потому что рабочие не получали и половины того, что обязана была давать им администрация; Алеша помнил месяц, когда электрики остались без изоляционной ленты. И согласие было получено, толстые пальцы кадровика уже начали развязывать тесемочки папки, когда вдруг появилось неожиданное препятствие: комиссия. На завод едет комиссия из райкома, она, изучая донос, может среди прочего задаться вопросом: а какие, собственно, грехи у заместителя начальника электроцеха, раз во искупление их он работает ныне не мастером, не бригадиром и не электромонтером? Закон разрешает понижать инженера до рабочего, но только на короткий, строго определенный срок, причем пишется убедительный документ, приказ директора.
Тугодумное молчание кадровика, шелест резиновых лопастей вентилятора, треск пишущей машинки за стеной, шорохи подошв о линолеум коридора, лепет радио над ухом… В пространстве этих звуков и был озарен Алеша невероятной мыслью, прозрением, и этот миг прорыва в неизведанное запомнился ему надолго, навсегда, минута эта была пронизана утренним солнцем и зарей новой жизни.
Да не инженер он вовсе! Не инженер! И нигде не учился! Кроме как в средней школе! И никакого диплома у него нет! И сейчас (это он втолковывал потрясенному кадровику) будет написано заявление, он с сегодняшнего утра увольняется с завода, а завтра — принимается на него же рабочим цеха № 6, в листке по учету кадров появится запись: образование — среднее. А чтоб никаких подозрений не возникало, трудовая книжка его потеряется. С инженером Родичевым покончено, на завод принят рабочий Родичев, на него и заведена новая трудовая. Полный порядок!
К пяти часам вечера все бумаги были оформлены, получена и денежная компенсация за неиспользованный отпуск, ликующий Алеша выскочил на улицу. Наконец-то не увидит он ни одной руководящей морды, его единственный начальник — сменный мастер, который перед уходом домой, где-то около одиннадцати вечера, скажет ему, что в какую мешалку загружено и сколько часов валы с лопастями должны перемешивать политую клеями, эмульсиями и красками смесь. И платить будут в полтора раза больше! Да, грязь, шум, крысы с метровыми хвостами, особо вредные условия труда, но зато тринадцать часов, что до следующей смены, принадлежат ему, свободному человеку, выжившему, несмотря ни на что.
Нашлась работа и Михаилу Ивановичу, на Таганке, библиотекарем, райком партии решено было в известность не ставить. «Отныне вы беспартийный», — подал идею Алеша, но Михаил Иванович заартачился, закричал, брызгая слюной, что даже в мыслях не может представить себя вне партии. Кое-какие доводы признал разумными и не стал писать в анкете о загранкомандировках, научных работах и выборных должностях.
Как первоклашку в школу, снаряжал его Алеша для первого дня новой работы. Сводил в парикмахерскую, выгладил брюки и рубашку. Удаление из аппарата катастрофически сказывалось на Михаиле Ивановиче. Он высох, постарел, проскочив стадию мелких морщин, и глубокие складки побуревшего загривка переползли на лицо, брови закустились. Сорокалетние мужики окликали его у магазина: «Эй, отец!»
Утром Алеша приехал к нему прямо с работы, еще раз осмотрел со всех сторон, дал на дорогу и обед два рубля, посулил четвертинку, если тот вернется домой трезвым и вовремя. Проводил до автобуса, прибрался в квартире, сварил добротные густые щи, накрутил котлеты, с радостью увидел, что сковорода и кастрюли уже обретают следы прошедшего времени. Поспал, вымыл пол на кухне. Сидел, курил, думал. О Колкине, который через год будет уже в Москве. О женщинах цеха. О матери.
Время шло, седьмой час вечера, а Михаил Иванович не приезжал, хотя по телефону сообщил энергично и трезво: «Еду!» Еще час протянулся… Нет, не приехал. Алеша стал обходить узловые точки алкашей, заглядывал во дворы, прочесал кусты вдоль оврага, потолкался у магазинов, прошелся по парку.
Нашел он его в овраге, был он живым, лежал на боку, пытаясь подняться, заговорил со всхлипами, неразборчиво, слюна и кровь текли изо рта. И был трезв, что поразило Алешу, когда он принес его домой и положил на тахту, в глазах его застряла такая боль, что стало страшно. Алеша метнулся к телефону, но одумался, «скорую» не вызвал, сдернул с Михаила Ивановича ботинки, брюки, поднял рубашку и майку, но ни ссадин, ни кровоподтеков не увидел и лишь по розовым пятнам белых трусов понял, что не в драке и не по пьянке изметелили Михаила Ивановича, что избит он профессионально, что шмякавшие удары нанесены грамотными кулаками, через полотенце, в обман травматологов. Моча шла с кровью, но что с почками — не поймешь, как это было у отца, когда соседи подобрали его возле дома. Дыхание без хрипов, легкие, следовательно, не пострадали, давление (измеритель нашелся в аптечном ящичке) чуть выше нормального, появилась надежда, что разрыва на почках нет, всего лишь повреждение тканей. И когда через час давление не упало, Алеша вздохнул облегченно: кажется, миновало. Он обложил поясницу льдом, а утром, примчавшись с работы, стал грелками рассасывать внутренние гематомы — помнил еще, как выхаживала отца знакомая врачиха. Выпытал самое важное: спеша домой, Михаил Иванович пошел не парком, а через овраг, тут-то и догнали его двое парней, кто такие, не знает.
Строя догадки, Алеша все чаще обращался к Царскому Селу, подозревал бывшую супругу. «Из хорошей семьи», — обмолвился как-то Михаил Иванович, расспросы же показали: из чекистской семьи, где зло всегда найдет оправдание и понимание. Кончив десятилетку, будущая жена Михаила Ивановича не побежала в приемную комиссию института, а подала скромное прошение и устроилась уборщицей в доме на Старой площади, доверили ей сто сорок квадратных метров поначалу, а там и больше, и уже со справкой, где работала, пошла учиться. Хватку обнаружила немалую, и жизненный опыт подсказал ей, как с глаз долой убрать мужа, не оправдавшего доверия, благо в этом районе ей когда-то подчинялась милиция. И сынок Михаила Ивановича совсем озверел, угрожал по телефону: в институт-то он поступил, но попал в венгерскую группу, от которой и проку-то не было: ни Америка не маячила впереди, ни Европа, а всего — соцстраны.
О длинной руке Царского Села говорить не следовало, и Алеша повел осторожные речи о том, что надо бы переехать в другой район, здесь Михаилу Ивановичу не место, здесь он уже засветился, вот-вот завалится на дом участковый и выпишет предупреждение, о работе на Таганке нечего теперь и думать — ни больничного листа нет, ни справки о бытовой травме, чистый прогул, пункт 4 статьи 33-й.
Переезжать Михаил Иванович не хотел: здесь хорошо, библиотека рядом, райком партии даст работу. О трех магазинах, куда наловчился проникать с черного хода, помалкивал.