Норильск - Затон
Шрифт:
— Голубой попался вам бычок, — икая от хохота, заметила Лиза.
— Тогда этого не понимали, но хохоту было до коликов в животе.
— Помню, как председатель колхоза жаловался на вас представителю деканата, за травлю животного и нанесённый селу ущерб. Как его остановили тогда?
— Собаки помогли. Со всего села нёсшиеся за нами хвостатые, окружили его. И пока они на нём, упражняясь гавкали, мы в пруд все залезли и, переплыв на тот берег благополучно, скрылись в лесу. Бык не догадался по берегу озеро обойти.
— Жаль, что та баба не догнала его и не подсказала, — кольнула она.
Он не остался в долгу и напомнил.
— Смешно ей, а помнишь, как пахло сено за деревней на лужку.
— Какой разброс воспоминаний. От быка к сену, — опять съязвила она, пытаясь выкрутится. Ей это было сейчас совсем ни к чему.
— Не виляй, помнишь или нет?
— Помню.
— Сухие травинки, запутавшиеся в твоих волосах, сухая ромашка на плече и ты раскинувшаяся на постели Берендеев.
— Мозговой, не вгоняй меня в краску.
— Ягодка моя.
— Не сопеть.
— Сеном пахнет, — принюхался он.
— Полевыми цветами. Шампунь, — уточнила она, рассеивая его грёзы.
— Неважно и ты тут рядом со мной…
Сюрпризом к его дню рождения был приезд Дубова с Таней, про который он узнал, только вернувшись вечером домой. Семья налетела с поздравлениями и шариками, встречая на входе. — Папуля, дедуля, мы тебя любим, — целовала Тимофея во все щёки родня. Стол ломился от вкусной еды и хорошего вина, добрых улыбок и счастливых глаз. Тосты взрывались смехом, а разговоры плавно переходили в песни. Семья праздновала, жила и разрасталась.
Лизонька, выскочив из-за стола, побежала в ванную. Таня и Лизавета Александровна, переглянувшись, поспешили за ней. Лизонька стояла, наклонившись над раковиной, плескала на грудь и лицо воду. — Плохо мне, — прошептала она белыми губами.
— Мы догадались, что не хорошо, — пролепетала мать.
— Ты к врачу ходила? — с ходу взялась за неё Елизавета Александровна.
— Нет.
— Куда твой муж только смотрит, я ж говорила с ним на эту тему, — осерчала она.
— Что у тебя болит? — наклонилась над дочерью Таня.
Та, отплёвываясь от воды, промычала:
— Ничего. Просто плохо.
— Как плохо? — уточнила свекровь, схватив полотенце и держа его на вытянутых руках.
— То мутит, то горячей волной окатывает.
Переглянувшись, женщины хором выдохнули:
— Дочка, да ты беременна.
— Не знаю, — опешила та, — не уверена, с Тимкой такого не было. Я думала просто задержка.
— Приводи себя в порядок, и пойдём радовать семью, — велела Елизавета Александровна.
— Боже мой, дочка, — гладила её Таня. — Какая радость. Какая радость, — повторяла она.
— Да уж мужики обрадуются сейчас несказанно. И какой подарок Тимофею. Прихорошилась, вперёд, удивлять, — подтолкнула её вперёд Елизавета Александровна.
Мужики сидели, тихо переговариваясь и беспокойно поглядывая на дверь. Ожидая чего угодно только не смущённо улыбающихся лиц женщин.
— У нас для вас сюрприз, — встали по бокам Лизоньки мать со свекровью.
— Не томите, — не выдержал Дубов, — что с ней?
— Она беременна и у нас бу…
Им не дали договорить. Повскакавшие с мест мужики кинулись обнимать Лизоньку, чмокая в порозовевшую щёчку.
— Мне пацана не надо, — кричал Тимка, — он всю одежду мою сносит. Лучше уж девчонку, ей новое всё купите.
— Глупый, — прижала его к себе Таня.
А над Норильском палил полярный день. Улыбалось яркое солнышко, разогнав тени полярной ночи, настраивая город и его жителей на новое время и лучшую жизнь. Город с честью пережил развал. Выжил, выстоял, дал приют и работу всем нуждающимся в этом. Он не дрогнул, приняв в свою семью десятки тысяч людей, со всего простора, растерзанной, некогда единой страны.
Где-то опять бузят люди, рвя на себе рубашки, ломая и круша уже теперь свои маленькие государства, с азартом ловя опять виноватых и возводя на золотой трон новых кумиров. Обвиняя во всех грехах кого угодно только не себя. Неужели так трудно понять — историю не перепишешь. Ища разлад в других, но не в своей голове, своём сердце и душе, мы готовим бесславие себе и стране. Честно, искренне жаль!